Георгий Демидов - За что?

Но второе дыхание не приходило. Сквозь застилавшую глаза мглу стало видно, как качается высоченная, гораздо выше Оловянной, соседняя сопка. Кто-то дал этому угрюмому голому конусу нелепое для него название Вакханка. Но сейчас гора как будто решила оправдать это название. Пьяно качнувшись несколько раз, она упала. Место ее бурого склона с красноватыми промоинами заняло совсем близкое разлохмаченное облако. Ранней весной облака всегда такие тяжелые и набухшие. Ранней, конечно, по здешним понятиям. Где-то уже отцветает сирень, а здесь эти облака, осклизлый снег и что-то еще, чего он никак не может вспомнить…

Все стремится к состоянию наименьшей энергии. Все, кроме биологических систем, пока они живы. Он тоже жив, так как думает о том, что же является еще одним характерным признаком весны в этих проклятых краях. Ну, конечно! Добротные яловые сапоги. На них недавно сменили валенки здешние вохровцы…

— А ну, поднимайся, хватит придуриваться! — Удар носком тяжелого сапога по силе и точности не уступал удару по мячу опытного футбольного бомбардира. Боль от него проникла даже сквозь слабеющее сознание. Но тут же и погасла вместе с этим сознанием, клочковатым, почти черным облаком наверху и высящимися рядом темными фигурами. Второго удара Ученый уже не почувствовал.

1973

Февральским днем 1937 года в Самаре из крохотной комнатки, всю обстановку которой составляли пара кроватей, стол с ножками крест-накрест, как у довоенных раскладушек, и книжная полка, было унесено (или «изъято», как сформулировано в деле) буквально все: книги, в том числе и надписанные рукой Маяковского, Есенина, Екатерины Пешковой, — 1 мешок, записные книжки — 2 штуки, личная переписка — 67 страниц. И, конечно, деревянный ящик с рукописями. Вспоминая об этом в своем «Слове об отце», любезно предоставленном в распоряжение Комиссии по творческому наследию репрессированных писателей, Светлана Яковлевна Рязанова пишет: единственным, что уцелело после обыска, были два листочка из обычной ученической тетрадки — рассказ «Глаза». Более пятидесяти лет хранившийся в семье, он теперь перед вами.

Автор — Яков Вениаминович Браун — сегодня едва ли известен даже специалисту-гуманитарию. Пока. Потому что усилиями его дочери, а также Натальи Соболевской, литературоведа из Новосибирска, и еще нескольких энтузиастов имя этого литературного, театрального и музыкального критика и прозаика возвращается из небытия и, хочется надеяться, будет оценено по достоинству.

20-е годы — время наибольшей активности Брауна в печати. Одна за другой появляются его статьи в журналах «Театр и музыка», «Авангард», «Новая Россия», «Вестник труда», «Сибирские огни». Их тема — творчество Б. Пильняка, И. Эренбурга, Вс. Иванова, Е. Замятина, Л. Сейфуллиной, театр А. Таирова и Вс. Мейерхольда, проблемы драмы, оперетты. Человек самых разнообразных увлечений и широкой культуры (Браун владел несколькими языками, учился в консерватории, был страстным шахматистом), одаренный критик, он умел отличить подлинное искусство от конъюнктуры, трескотни. Многое из написанного им созвучно нашему времени. Его статья о Замятине с характерным названием «Взыскующий человека» вновь увидела свет в 1990 г. (см. сб.: Критика и критики в литературном процессе Сибири XIX–XX вв. Изд. Сиб. отд. АН СССР. Новосибирск, 1990). Дружному хору тогдашних критиков, обрушившихся на автора романа «Мы», противостоит умный, страстный и мужественный голос Якова Брауна, увидевшего в Замятине «большое и многорадостное явление в литературной современности». Из документов, недавно обнаруженных С. Я. Рязановой, явствует, что в 20-е годы ее отцом были также подготовлены к печати статьи об А. Толстом, Л. Леонове, М. Горьком, И. Бабеле, цикл статей о творчестве писателей-женщин: М. Шагинян, О. Форш, А. Ахматовой, М. Цветаевой и других, книга «Есенин и Маяковский». В ЦГАЛИ хранится никогда не публиковавшаяся обширная монография об А. Белом.

Широчайший диапазон интересов, глубина и яркая, взволнованная образность — вот что представляется самым привлекательным в творчестве Якова Брауна. Он не устает протестовать против «отрицания человеческой личности и ее свободного развития», он старается понять свою эпоху — эпоху революции, это «поразительное сочетание идейного фанатизма с беспринципным ничевочеством рабьего преклонения перед вещью… — и все это в бредовом, сумасшедшем переплете с жертвенностью, любовью к дальнему, неисповедимой мукой революционных годов…» (Взыскующий человека. Творчество Евгения Замятина. «Сибирские огни», 1923, № 5–6).

В 20-е годы публикуются и прозаические произведения Брауна: повести «Самосуд» («Сибирские огни», 1925, № 1) и «Шахматы» («Сибирские огни», 1923, № 4). Бывший левый эсер и левонародник, он совершенно отходит от политической деятельности, посвятив себя литературе. Однако это не спасает: тучи уже сгущаются над головой автора. Аресты. Ссылка. В 1928 году — возвращение в Москву. «Теперь уже в литературно-театральные журналы путь закрыт, — вспоминает дочь. — Рабочий редактор журнала… “Скотоводство”. Но это работа, дающая средства к существованию, квартира в городке животноводов под Москвой. Все свободное время — работал над новыми статьями, повестями, романом (увы, так и не увидевшими свет)».

В 1933 году — новый арест. Яков Браун приговорен к высылке из столицы. «9.8.1933 под конвоем привезен в Самару… Самара встретила голодом Поволжья, изматывающей малярией, безработицей, нуждой… Работа (путь ее — от экономиста пивоваренного комбината до преподавателя литературы в учебном комбинате 106-го артиллерийского полка, зав. литчастью Самарского драматического театра)… Снова много писал. На положении ссыльного. Не печатали. Работал в стол, вернее, в ящик».

Но вот кончился срок ссылки. Казалось, все теперь наладится, впереди замаячила надежда. Именно тогда его и взяли. «Мне было 9 лет, — пишет С. Я. Рязанова. — Но я очень хорошо помню 9 февраля. Утро не предвещало катастрофы. Отец подшучивал надо мной, второклассницей, поцеловал, прощаясь (никто из нас и не предполагал, что это навсегда)». Тогда-то и забрали при обыске ящик, в который он складывал рукописи, будучи в ссылке. А 17 декабря 1937 года Яков Браун был расстрелян.

Долгое время семья об этом не знала.

«Слабая, но все-таки надежда жила в нас, — вспоминает дочь. — Мы всегда его ждали, любили, верили. А он даже Оттуда сумел пару раз ободрить нас: два письма, полных уверений, что скоро будем вместе, просил “Шахматный вестник” для него покупать… Ни на какие запросы мамы ответа не было. Не было, и когда кончились война и “десять лет без права переписки”. Была реабилитация. В оттепель 1956 года. С датой смерти все оставалось туманным».