Георгий Демидов - За что?

— Наложил в штаны! — возмутился Иосиф Аркадьевич и обернулся к сопровождающим. — Что стоите, как тумбы? Подсадите его на табурет! Вот так. Теперь займемся глазками. На свет, на свет смотри, теперь на мой палец.

Нистагм не проявлялся. Коленка на постукивание молоточком реагировала нормально.

— Ну-с, выведите его быстренько, — вскипел Иосиф Аркадьевич, подталкивая симулянта к выходу.

Приятели психа бодро подхватили его под руки, гурьбой выкатились из кабинета.

— Восьмерка проклятая, черт рогатый, — бормотал доктор. — И без такого артиста мастырщиков хватает. Добрую половину стационара заняли.

Иосиф Аркадьевич вспомнил, сколько хлопот доставляли ему эти мастырщики, уклоняющиеся от этапа на Колыму. Выделялся заметный лысый дед с вздутыми гнойными глазами. Закапал в них, изверг, чернила! Другой зашприцевал в суставы рыбий жир, изображая острый суставный ревматизм. Третьего, сине-зеленого мальчишку, отправили умирать в сангородок: систематически глотал мыло.

— Весело было нам, — ехидничал сам с собой доктор, медленно остывая от гнева.

— Что с вами, на что жалуетесь? — задал он стереотипный вопрос появившемуся маленькому человечку в засаленной широкой панаме. Человечек улыбнулся, растянув огромный рот до ушей, облизнул лиловым языком верхнюю губу:

— У меня, видите ли, доктор, вопрос весьма щекотливого свойства. «Нужда была моим вечным спутником», — сказал как-то Мигель Сервантес де Сааведра. Я голодаю.

— Не вы один. Зачем отрываете меня от дела? Вы видели, сколько больных в коридоре и на крыльце?

— Понятно, но я могу вам предложить нечто неожиданное и приятное. Красиво исполненный минет и всего-то за две горькие пайки хлеба, — деликатно улыбнулась опять панама.

Иосиф Аркадьевич, побагровев, молча указал на выход.

Едва он вытер вспотевший лоб, как на прием прошло сразу трое.

— Лепила! — рявкнул гориллообразный детина, задрав рубаху, и ткнул пальцами в пупок. — Лепила! У меня здеся колет, а меня на работу, в рабочую зону!

Из-под пояса у детины торчала рукоятка финки. Да и те два блатаря кисло зыркали на человека в белом халате.

— Освобождение дам, говори фамилию, — одеревенело произнес доктор и, когда за тройкой осторожно закрылась дверь, вяло позвал:

— Следующий…

Этап загнали в зону вечером. Перед этим каждую шеренгу по пять человек обыскивали пять надзирателей. На пыльную землю вываливали все, что было аккуратно выглажено и сложено в мешках и чемоданах. Барахло поспешно засовывалось охапками туда же, и — бегом в ворота зоны! Здесь ждала другая команда: коренастый Юрченко в синей рубахе навыпуск, с латунным крестом на жилистой шее. Под рубахой — два тесака. Алешка Лапоть, тонкий и изящный, как танцор, и Виктор Чалдон, сибирский скуластый парень с распущенным треухом на лбу. Остальные законники толпились у крыльца барака, ближайшего к воротам, высматривали этапников побогаче и своих людей. «Садись!» — орал Лапоть каждой вбегающей пятерке; Юрченко профессионально укладывал кулаком зевак; Чалдон, размахивая мохнатыми ушами треуха, вальсировал меж сидящих, нагибался, выискивая подозрительных.

Когда за последней пятеркой загрохотали ворота и началась сортировка, а потом развод по баракам («своих» этапников — в воровской барак, «мужиков» — кого куда), из последней пятерки выпорхнули двое и побежали к вахте. Они встали у самого порога распахнутой двери, тесно прижавшись друг к другу. Это были худенькие подростки с лисьими бледными личиками. Первым опомнился Чалдон, пронзительно свистнул в три пальца. С крыльца посыпались горохом к вахте, но с ближайшей вышки застрекотал пулемет. Беспредел отступил, образовав пустую площадку перед вахтенной дверью.

В свете наставленных прожекторов глаза стоящих зажглись волчьим блеском. Юрченко выступил вперед. Латунный крест мигал серебром на темной шее.

— Ну, что вы посидали, — крался он. — «Честнота» вас уже не пустит до себе, любой гад заложит, что вы были у нас, «беспредельников». В сучьей зоне кинут на нож. Тикайте до нас, хлопцы, — ласково манил он дико озиравшихся «хлопцев». — Не трухайте, пийдем в законный барак, почифирим, и брага е, — посулил он.

Масса зашевелилась голосами:

— Идите, воры! Нечего сидеть! Пальцем не тронем! В рот вас навыворот!

В толпу вошли Левка Буш, Цыган, Колька Бардак и другие центровые. Один за другим они выступили перед стоящими у вахты. Солидно, словно партиец партийца, убеждали переменить веру. Честняги должны были стать ссученными «беспредельщиками», или, как их называли, «махновцами» (бей слева «суку», справа — «честноту» [18] В лагерях бытовиков масть «честных» считалась самых благородных кровей. Это были люди, соблюдающие во всем азы воровских законов. «Суки» и «беспредельщина» однажды нарушили эти законы. Отсюда и произошел раскол внутри воровского мира. С тех пор возникли лагерные масти, со стычками и непримиримой враждой меж собою. .

Двое у вахты беспокойно переминались, а количество упрашивающих росло. Вдруг «честняги» закрыли физиономии руками и театрально забились в рыданиях. Тотчас из толпы в унисон зарыдали несколько человек.

— Не могу! — взвыл, рванув ворот рубахи, Цыган. — Не могу видеть такова! Меня же на Печоре цветным [19] Цветной ( уг. жарг .) принадлежащий к высшим слоям уголовного мира; вор в законе. знали. И вот стал дешевкой! — Крупные слезы поползли по исколотым буграстым щекам.

Многие вздохнули, как девушки, утратившие невинность. Никогда уж им не стоять в высшей категории, не красоваться своей неподкупностью. «Махновский» нож поцелован, и путь в другую воровскую зону закрыт навсегда.

Через два часа «честняги» вошли в воровской барак на сходку. Там их ждал обряд посвящения в беспредел.

Ночью Мишу разбудил стук в окно.

— Лепилы, кончай кемарить, человек в седьмом бараке дуба дает, — зазвенел голос.

— Аркадьевич, — затормошил Миша врача, — вставай, опять зовут.

Иосиф Аркадьевич приоткрыл воспаленные глаза. С болью проглатывая слова, прошептал:

— Иди сам, с такой ангиной н е хрена лезть.

Он накрыл голову одеялом и отвернулся к стене. Миша быстренько оделся, схватил санитарную сумку со шприцами и выбежал из санчасти. За темными заборами дышало море. Глубокое прозрачное небо искрилось, подмигивало звездами. Стрекотали сверчки.

Миша подбежал к нужному бараку. У входа его остановили, приставили к боку нож, но, узнав, пропустили внутрь. На сплошных нарах в два этажа — тесные ряды спящих. Никто не шевельнулся при появлении фельдшера, лишь в дальнем углу кто-то храпанул и зачмокал губами.