Лев Жданов - Том 1. Третий Рим. Грозное время. Наследие Грозного

— Дивный сон твой, старче… И как раз заодно идет с речами иных моих благожелателей и советчиков. А все-таки обета я не преступлю и поеду. И в Песноше побываю, и у Кирилла помолюсь. Далеко оно, правда. Путь тяжел…Да на бога надежда и упование мое крепкое. Не дурное что: благодарность Богу, молитвы вознести по обету хочу. За что же карать меня или семью нашу царскую? Не истинное твое было видение. И ты, старче, не на добро сбиваешь, а от обета святого уклониться ведешь! Брось лучше… Без сонных видений, по правде живи!

— Всю жизнь я по правде жил! Оттого и жизнь моя тяжка земная… — не то смущенный, не то обиженный возразил Максим. — Авось там, на небеси, Бог воздаст… Да не о нем речь теперь… Что говоришь ты про обет, Богу данный, — так не приемлет Господь обетов, иже с разумом не согласуются… И можно сего ради вящее искупление, жертву Богу принести…

— Чем же, чем, по-твоему, можно заменить данный мною обет, старче честной?…

— А послушай чем… Егда доставал еси так прегордого и сильного бусурманского царства, Казань воевал, — я чаю, тогда и воинства христианского, храброго тамо немало от поганов падоша, кои брашася с неверными крепце по Бози, за православие… Церковь Христову боронили и полегли на поле брани… И тех избиенных жены и дети осиротели, и матери ихние — обесчадели, во слезах многих и скорбях пребывают. И в обители нашей тута же немало их… Твои советники не скажут тебе о сирых, яко не корысть им из того… И далеко лучше, о царь пресветлый, — тех тебе жаловати и устроити, утешающе их от таковых бед и скорбей многих. Собери их к Москве, к своему граду царственнейшему, там приюти, — лучше будет, нежели те обещания, не по разуму данные, исполняти…

— А! И ты уж, отче, о нашем неразумии царском осведомлен?! Ничего, далей говори…

— Не я скажу! Пророк рече: «Господь всюду зрит недреманным своим оком!.. Сей — не воздремлет, не уснет, храняще Израиля!» Бог — везде сый и все исполняет! Всюду молитва доходит до престола Его. Тако же и святый Кирилл, яко и вси праведники. Не по месту их телесного покоения молитве внимают людской, но по доброй воле нашей и по вере чистой… Сам знаешь то, царь… Учен немало и ты от Писания. Еще только примолвлю: аще послушаешь меня, — здрав будешь и многолетен с женою и отрочатем… Аще же нет… Бог весть, что будет!

Скрытая угроза, прозвучавшая в последних словах Максима, сразу так и взорвала Ивана.

— Начал ты за здравие, старец честной, а свел за упокой! — горделиво заговорил царь. — Что о сиротах и вдовицах сирых гобою говорено — все ладно и не зря было… Не ради обета — по совести моей царской приму и упокою их за кровь, пролитую ратниками нашими под Казанью… А в Песношу и на Белоозеро поеду и поеду же… Как сказал я по своему глупому решению, царскому — так оно и станет, хоть еще два десятка сновидцев и толковников придет ко мне… Прости, старче… Не надо ль еще чего? А эту речь оставим вконец…

— Ин оставим… А боле ничего не надобе мне! Я смертного часу, избавления от земной неволи тяжкой жду… Веришь ты мне, не веришь — твое дело… Мне моя душа дорога!

И вышел Максим от Ивана.

Но тем дело не кончилось.

Сильвестр и Адашев поняли, что вопрос поставлен ребром. Уже не о поездке в тот или иной монастырь идет речь, а о влиянии обоих вообще на царя. Теперь упустить из рук прежнюю силу — никогда не вернуть ее. Иван все старше становится, тверже умом и волей.

И решили сделать последнюю, отчаянную попытку, смело повлиять на суеверный дух набожного царя.

Ранним утром следующего дня был назначен отъезд царский. Но еще раньше, как только проснулся царь, к нему вошли Сильвестр, Адашев, князь Иван Мстиславский, который должен был отсюда на Москву вернуться, и князь Андрей Курбский.

Все они казались взволнованны.

Первый заговорил Сильвестр.

— Прости, государь! Почивать тебе не дали, до зову пришли… Да дело великое… Чудо явилось новое в обители…

— Чудо? Какое чудо? — взволнованный, полуодетый еще спросил Иван.

И, приоткрыв дверь в соседнюю келью, куда ушла царица к сыну, сказал:

— Слышь-ка, Настюшка! Чудо, толкуют, новое… Да где? У мощей святителя? Али в пещере его?

— Нет… В келье у старца Максима, государь!

— Максима… Да… Ну, толкуйте: какое чудо? — прикрывая снова дверь к жене, спокойным тоном заговорил Иван.

— Вот, до зари то было, недавно-таки… — начал Сильвестр. — Только монахи ночную службу отстояли, по келиям разошлись… Через два часа — прибегает послушник, что спит в келье у старца Максима, дряхлости и недугов его ради, — и говорит игумену: «Дивное нечто творится в келье у нас. Лег я заснуть. И старец мой уснул же. А вдруг, гляжу, свет у киота, что в углу… Тамо все свечи, словно к празднику, зажжены и лампады неугасимые, все четыре сияют! Сам же старец — сном покоится… Думаю: он возжег и уснул. Погасил я свечи и лег. А меня ровно толкнул кто через недолгое время. Прокинулся я со сна, — сызнова светятся иконы, зажжены огни… И так до трех раз. Взбудил я старца, — говорит послушник, — пытаю его: „Ты, отче, свечи и лампады возжег?“ — „Нет! — говорит. — Это все возжено Божиим некиим произволением… Чую: дух пророческий нисходит на меня… Пойди, позови советников близких царя… Скажу им нечто“». Тогда игумен, выслушав, за нами послал, за тремя. А по пути князь Ондрей попался, шел ратников подымать. Мы и его позвали. Приходим в келью к Максиму, а той…

— О моем пути царском и о моих судьбах прорицать стал?

— Угадал, государь… Желаешь ли выслушать?…

— Отчего же, говорите… Занятно… Занятно…

— Страшно, а занятного — мало будет, чадо мое! Слушай! Стоит старец, как мел, бледен ликом, трясется и глаголет: «Прорицаю царю: да не противится совету моему и вашу. Бог того не хочет… А ежели презришь, царь, поедешь в путь дальний и на Песношу же придешь… И не послушаешь меня, по Бозе советующа… Забудешь кровь мучеников — ратников, избиенных от поганых за правоверие, презришь слезы сирот и вдовиц, поедешь с упрямством… Ведай о сем, царь, иже сын твой умрет, не возвратится оттуда жив! А послушаешь — все живы и здравы будете!»

Сильно передав пророческие слова Максима, Сильвестр остановился, желая поглядеть, какое впечатление произведут они на царя. Но Иван стоял спокойный, непроницаемый, холодный. Словно даже не слышал того, что говорили ему.

И вдруг обратился к Курбскому:

— Брат твой скончался, я слышал, от ран?

— Скончался, государь… — опешив от неожиданного и неуместного, казалось бы, вопроса, ответил Курбский…

— Семья у него большая осталась…

— Сам ведаешь, государь…

— Да, да… Как думаешь: надо нам позаботиться о них?

— Бог сирот не кинет, государь… А на прочее — твоя царская воля…

— Моя царская воля, конечно… А вон, слышишь, чудеса творятся… Мою царскую волю почему-то изменить хотят. Мних, старец дряхлый, еретик оглашенный, узник былой — видения видит, кои против моей царской воли идут. Он ли мне указ?