Лев Жданов - Том 1. Третий Рим. Грозное время. Наследие Грозного

Вплотную подойдя к женообразному, оробевшему от неожиданного поворота дел Федору, Андрей Шуйский повлек наперсника-юношу к своему месту, прочь от Ивана…

Окружающие поняли маневр… Вскочили… Кто окружил великого князя Ивана, другие стали тащить прочь из покоев Федора… Засверкали ножи в руках.

— Убить… Убить гадину, что промежду царя и бояр рознь сеет! — первый крикнул Шкурлятев-князь.

С воплем рванулся на помощь другу Иван, но плотной стеной стояли тут бояре: и Пронские, и Палецкий…

Затем, когда уже увели Воронцовых, сына и отца, совсем вон из палаты, и эти бояре вдогонку побежали…

Оборванный, избитый, бледнее смерти, мотался в руках палачей Федя и молил о пощаде. А те все тащат вперед, из горницы в горницу, на дворцовое крыльцо…

Иван кинулся на колени перед митрополитом.

— Святитель! Заступись… Только бы они, злодеи, не убили его… Пусть все будет по-ихнему!.. Беги скорее… Как хотят, стану покоряться им!.. Только бы не убили его, Федю!..

Встал, пошел Макарий, высокий, сухощавый, на ходу слегка раскачиваясь…

К Морозовым, сидящим тут же, в стороне, печальным и молчаливым, к ним ринулся юный князь.

— Вас чтут бояре, чтит народ… Ради Спасителя, молю: застойте за Федю…

Встали Морозовы, пошли на выручку…

В сенях дворцовых видят: сгрудились все. Угрозы звучат… Ножи в руках…

Стал просить Макарий:

— Чада мои, Бога вспомните!.. Не проливайте крови под сенью царевой… Молод, глуп парень… Сослать — и то кара будет ему!

И Морозовы голос подали:

— Опомнитесь, бояре… До народа еще долетит о нас худая молва. Что хорошего? И царь не всегда в молодых годах пребудет. Попомнит услугу вашу.

Потешившие свою душу над обоими Воронцовыми бояре успели остыть на воздухе.

— Ну, ин ладно! — отозвался запевала, Шуйский Андрей. — Взашей их с крыльца… Эй, стража, подбери-ка казначеев княжевых, господарских!..

И когда кубарем слетели со ступеней сброшенные вниз оба Воронцова, их подхватили стражники Шуйского и повели в тюрьму.

Иван видел это в окно. Не успел вернуться в Столовую палату митрополит, как отрок кинулся к нему:

— Спасибо, отче… Видел я: вызволил ты несчастных. Век тебя не забуду… Еще прошу: поди, от меня Шуйских моли: недалеко бы их… В Коломну бы их, чего лучше?.. Пусть там пока что проживают Воронцовы, если уж из Москвы их выбить задумали… Вон шумят бояре на крыльце… Толкуют, видно: как дальше им быть?.. Скорей иди, отче!

Опять вернулся Макарий на крыльцо.

— С чем опять? — окрикнул его Фомка Головин, особенно не любивший Воронцовых и недовольный, что не дали ему прикончить недругов.

Макарий передал просьбу царя.

— В Коломну? Ишь ты!.. А то еще в Тверь, благо Москве она дверь! — с издевкой подхватил Фомка. — Поди скажи царьку своему: без Федьки девчонок немало на Москве… Ступай, ступай…

Яростно надвигаясь на Макария, чтобы заставить его уйти, Фома тяжелым, подкованным сапогом наступил на край его мантии, и затрещала, разрываясь, крепкая ткань.

Макарий не сдвинулся.

Так же мягко, плавно и внушительно, как всегда, он произнес:

— Да сбудется реченное Пророком: разделили ризы мои между собой и об одежде моей бросали жребий.

Услыхав такой упрек, сравнение их с мучителями Христа, бояре сдержаться захотели.

— Иди, отче, с миром к царю и скажи: в Коломну — больно близко для изменников и воров ведомых… На Кострому мы их сошлем… — сказал Андрей Шуйский.

Молча выслушал ответ бояр Иван, без звука, низко поклонился святителю и прочь пошел в свою горницу.

Не плакал уж он, не приходил в ярость, как в другие разы… Шел медленно, словно и не видал ничего вокруг… Вот уж у себя в покое он…

Сидящий здесь десятилетний Юрий, которого всегда любил и ласкал государь-брат старшой, тот, несмотря на всю тупость свою, когда увидал страшное, перекошенное злобой, лицо Ивана, не осмелился даже подойти к нему. Притихла и Евдокия Шуйская, двоюродная сестра Ивана, тут же, как мышка, прикорнувшая под надзором няньки, боярыни неважной…

И хотела, да боялась малютка подойти спросить: что с братцем, всегда таким веселым и ласковым с ними, с «малышами», как звал Иван ее и Юру, гордясь своим старшинством.

Молча дошел Иван до окна, в глубокой нише которого два выступа по бокам сделаны, словно скамейки две, и ковриками перекрыты…

Не сел он, а так, стоя, глядел на площадь в раскрытое окно.

Вдруг что-то живое, мягкое завозилось у ног его.

Взглянул он: это любимый котенок Евдокии, которого и сам Иван порой баловал. Теперь котенок подобрался к ногам государя, стал лапкой за кисть сапожка сафьянового поигрывать, мурлычет еле слышно, ласково…

Вдруг с каким-то яростным, глухим, горловым взвизгом, скорей похожим на вой зверя, чем на крик человеческий, поднял ногу Иван и с быстротою молнии ударил медной подковкой по голове бедного зверька… Тот и не мяукнул… Раздробился, почти сплюснулся череп… А Иван продолжал топтать ногами трепетавшее мягкое тельце зверька и глухо, хрипло шептал при этом:

— Андрею — так… Фомке — так… И Алешке… И Шкурлятеву… И Кубенским… Так… так… так…

И вдруг, нагнувшись, схватил истоптанное животное и с каким-то необычным, заливчатым хохотом швырнул из окна туда, вниз, в шумную народную толпу, снующую перед дворцом…

Нянька в испуге выбежала… Дала знать митрополиту и большим боярам, что с государем неладное творится что-то… Евдокия сначала окаменела от страха и жалости за своего котенка, но вдруг опомнилась… Кинулась сперва к братцу… Потом к дверям… Словно побежать хотела туда, на площадь, где окровавленное, измятое лежало тельце ее любимицы… Но тут ее переняла возвращавшаяся нянька…

А Иван, заливаясь все тем же больным, истерическим хохотом, повалился на выступ у окна. По телу, по лицу у него стали пробегать частые судороги, предвестники обычного припадка падучей…

Большое «гостеванье», пир честной идет в новом доме дьяка посольского, богатого новгородского вотчинника Федора Григорьевича Адашева.

Совсем недавно приехал Адашев со всей семьей на Москву, а повезло ему. И службу хорошую доброхоты доставили, и двор такой, хоромы новые вывел он — каких в Новгороде не имел.

Положим, не зря снялся дворянин со старого пепелища, поехал нового счастья в новом краю искать.

Кроме торговых и родственных связей, какими зачастую новгородцы обзаводились среди москвичей, своих менее богатых, но более могущественных соседей, у старика Адашева нашлись два особливых помощника. Два добрых приятеля живут в Москве белокаменной, которая теперь не одной силой и значением государственным, но и красотой своих новых строений стала затмевать древний град Святой Софии, стремясь стать третьим Римом, опорой христианства на северо-востоке Европы.