Константин Тарасов - Три жизни княгини Рогнеды

«Пришла Пасха, — читал поп Симон, — и пошел Христос в город». Слушая отца Симона краем уха, мать Анастасия одновременно со своими думами оценивала то, о чем он говорил. Поп Симон говорил: «И вошел в храм божий». Мать Анастасия замечала про себя: «Ну и что?» — «И множество народу толпилось в храме», — говорил поп Симон. «Ну и что? — мелькало у Анастасии. — Всегда на пасху и у нас толпятся». — «Но мало стояло верующих, а стояли менялы, и торговцы привели скот и принесли птицу для продажи». — «У нас не так», — подумала Анастасия. «И вознегодовал Иисус, и сделал бич, и стал бить менял и торговцев.»

— Что, что? — удивилась Анастасия.

— Что, мать Анастасия? — повернулся к ней поп Симон.

— Христос бил? Неужто бил?

— Бил Иисус, бил нещадно, говоря: «Бегите, святотатцы! Ибо дом Божий превратили в рынок и скота ввели в обитель Духа Святого».

— Значит, надо бить грешных? — спросила Анастасия.

— Кто святыни оскверняет — надо, — сказал поп Симон. — А грешных нельзя — кто не грешен? Все мы грешники; если кто не грешит явно, то в мыслях грешит, ибо что злое подумал — то уже и есть зло.

— Ага, ага, значит, можно, — задумчиво говорила Анастасия, не слушая попа Симона. — Значит, кто кощунствует — надо. Не щеки подставлять, как ты раньше читал, поп Симон, а бичом бить.

— А кто кощунствует? — по-лисьи спросила Прасковья.

— А что, нет кощунов?

— Не бил Иисус, — одумался наконец отец Симон, — а изгнал из места своего. А щеку подставить — это иное. Сила на силу — война. А любовь на силу — мир.

— Значит, смирись, да, отец Симон? — прищурилась Анастасия.

— Не смирись, а возвысься!

— Ползи червем и скажи: возвысилась! Да?

Стали спорить и забыли о Прасковье и Ефросинье. Сестры недовольно сидели в своем углу, глядя, как мечутся по стенам кривые тени. Прасковья, когда догорала лучина, как-то робко поднималась поставить новую. Сорвав голос, отец Симон замолчал. Монашки, оглушенные криками, тут же поднялись: «Мы пойдем, отец Симон?» — «Идите, идите, помолитесь, сестры», — равнодушно отвечал поп.

Оставшись вдвоем, Анастасия и отец Симон долго сидели в немоте.

— Что молчишь, поп Симон, — усмехнулась Анастасия. — Или язык откусил в криках?

— Думаю: отчего бранимся?

— А что думать. Себя одного слушаешь, отец Симон, как соловей. Гневен ты к другим голосам.

— Гневен, гневен, — сказал поп Симон, — не поэтому.

— Почему ж?

— Нравится грешить спором — вот и спорим.

— Жить хочется — вот и спорим, — сказала Анастасия. — Тебе хорошо жить, поп Симон?

— Отец Симон поглядел на нее внимательно и промолчал.

— Ну, что молчишь, скажи.

— Хорошо, мать Анастасия.

— А мне плохо, поп Симон. Вот и спорим.

— Если споришь со мной — будет лучше?

— Разве я с тобой спорю, поп Симон? — ответила Анастасия. — Разве ты от себя говоришь? Ты его словами говоришь. И они его словами говорят. Умный ты, поп Симон, знаешь, ведь знаешь — кто они, а глядишь на меня, ровно не знаешь. Вы хоть и врозь, да одного ждете. Так они не свое говорят, а свое делают. А где твое — не знаю. Вот ты жалеешь меня, а что с твоей жалости — кроткой хочешь увидеть, как Прасковью. Попрошу утешения — утешишь: «Бог увидит, зачтет твои слезы». Попрошу помощи — что сделаешь? Воду подашь, хлеба, печь затопишь — и все.

— А что тебе надо, мать Анастасия? — страдальчески спросил Симон. — Ты не просила. Скажи — сделаю.

Анастасия хотела сказать: «Угадай — и сделай!» — и осилила себя — зачем?

— Поздно уже, поп Симон, — сказала Анастасия. — А я устала… Не обидься.

Отец Симон ушел с чувством одиночества.

Вот так, опечалясь, он останется здесь, когда она уйдет, подумала Анастасия. Будет жалеть ее, молиться о прощении ее грехов. «Прости ее грешную!» О наказании Добрыни и князя Владимира молиться не станет. Разве они грешные? Они за новую веру. Им все простилось. Она напротив — не возлюбила, не смирилась, не возвысилась через кротость — значит, грешница. Для нее они — душегубы и палачи. Для него — «свет прозревшие». Он через них не страдал, она мучилась. Кто не страдал — не поймет. Разные правды.

Мать Анастасия задула лучину, уголек быстро дотлел, погасла последняя искра, и наставший мрак мгновенно стер недавние мысли, лик попа Симона, рожи врагов, а увиделся зимний день в Полоцке, лед на Двине и мчавшийся по льду всадник. Всадника звали Жижа, он был кметом отца, и он привез долгожданную весть.

Мать Анастасия легла на лавку, накрылась кожухом и вспомнила свою радость, испытанную, когда услышала весть о сватах от Ярополка… Вот так всегда мои воспоминания, подумала Анастасия, начинаются за здравие, кончаются за упокой. Сватовство вспомнилось. Где те сваты, где Ярополк, где отец, мать, браться — а я помню, как вчерашнее, нет мне сна, ворошу давние дни. И отец Симон сейчас не спит, подумала Анастасия. Она не спит, он не спит, да еще стража. А не спит — почему же не придет? Пришел бы, стукнул в окно: «Мать Анастасия! Что делаешь, мать Анастасия?» И почитал бы о свое Боге, чтобы звук живого голоса разрушил эти неотвязные и страшные в ночной темноте видения. Или возложил руки ей на лицо, провел пальцами по вискам: «Крепись, мать Анастасия!» Или взял бы, прижал к своей худой груди, где живет душа и стучит сердце, чтобы хоть на миг далось ей почувствовать себя под защитой, в жалости и сострадании. Сестра твоя, так пожалей, как сестру жалеют, по сердцу, без подсказки. Приди, когда тебя зовут негласно, а не днем — спорить и склонять к своей правде. Не божьего слова хочется — человеческого, ласкового. Отняли у нее ласку: недолго поласкала она своих дочек, мало посмеялись ей детские глаза. Ее Прямислава! Двухлетняя светлая пташка! По утрам любила забираться за спину и водить гребнем по волосам. Гладит волосы слабая ее ручка, лепечет нежный ее голосок: «Мама красивая!» А теперь эта крошка — королева венгерская. А Предслава — королева в Польше. И никогда им не встретиться на этом свете. К ним она не пойдет — они не помнят ее, они могут ее лишь пожалеть. Но зачем ей жалость? Теперь хочется увидеть внуков от Изяслава, ходить с ними вдоль Полоты, по тому лугу, где сама гуляла вечность назад с бабкой Предславой. Далекие сыны Изяслава показались матери Анастасии в ясности детских лиц, и она лежала, бережно держа перед глазами это виденье, с обидой на свое одиночество на земле…

Вдруг проник к ней тихий, сквозь окно посланный шепот: «Мать Анастасия! Ты не спишь, мать Анастасия?» Сердце сжалось, замерло, стукнуло, и кровяными толчками пошли от него по телу горячие круги. Анастасия вскочила, метнулась к окну: «Входи, поп Симон» — и прижалась к стене унять пугающую дрожь тела. Проскрипела дверь, Симон вошел и, чувствуя поблизости ее дыхание, сказал, разом оправдываясь и признаваясь: «Не спится, мать Анастасия. И не могу. Не обидься, мать Анастасия, знай — люблю тебя!» Желанной защитой окружили Анастасию эти возженные в темноте слова. Двадцать лет никто ее не любил, не нашептал такого волнения сердцу!.. Мать Анастасия придвинулась к Симону, оплела руками его шею и уткнулась лицом в холодную с мороза рясу.