Константин Тарасов - Три жизни княгини Рогнеды

Потянулись день за днем в обоюдном убиении. Раненых разбирали по хатам, скоро заполнился ими и княжий дом; убитых сносили на площадь для прощания, вечером здесь горел погребальный костер. И у Владимира пылал такой же костер и росла гряда могильных курганов. Часто собиралась над Полоцком гроза, лил дождь, обмывая мертвых перед сожжением, и жутко было Рогнеде смотреть, как по безмолвным лицам бьют острые водяные струи.

В конце третьей недели варяги взошли на стену, отняли ворота, освободили их от завала — и озлобленное Владимирово войско ворвалось в город. Тут стало ясно, за какую цену нанял князь варяжские отряды: получали варяги все полоцкие дворы; немедленно и кинулись они на добычу. Закричали опозоренные девки, возопили дети, захрустели под топорами костяки беззащитного жительства. Никому не давалось пощады; на то было князево и дядьки его Добрыни согласие — резать и жечь всласть. Но и новгородцы стремились не отстать от варягов, а весь и меря от новгородцев. Разоряла город победившая рука с такою жестокостью, словно поставила цель стереть его с надвинских холмов.

Рогнеда с матерью и дворовые бабы стояли в том самом покое, где зимою принимали сватов. За стенами умолкал шум боя — там редело кольцо защитников. Стало тихо. Мать прощально сказала: «Убиты наши!» — и все в избе застыли в своем предсмертном ожидании. Гулко ударило бревно в запертую дверь — она рассыпалась. Вошли несколько новогородцев и велели бабам вынести из палаты раненых и самим выйти вон. Матери же сказали: «Сиди, княгиня» — и Рогнеде сказали: «Сиди, княжна». Мать и Рогнеда остались вдвоем и долго сидели в безвестности. Наконец послышались шаги, в избу вошли синеглазый молодец с веселым взглядом рлбедителяи кряжистый мужичина поздних лет — Рогнеда догадалась: Владимир и Добрыня. Тут же ввели повязанных князя Рогволода и братьев; живые, живые стояли они теперь все вместе, и затеплилась надежда на какой-то добрый исход.

— Старую княгиньку свяжите, — сказал Добрыня кметам.

Матери завели за спину руки и связали шнуром.

Владимир, уперев руки в бока, разглядывал плененное семейство кривичского князя, и в эту грозную минуту Рогнеда увидала за спиной Владимира проявившихся в воздухе трех старух. Прозрачными тенями стояли они позади победителей, как свидетели вершившейся здесь судьбы. Чуждыми были лица старух, и замерла душа Рогнеды, чувствуя, что подступает гибель.

— Что, Рогнеда, — услышала она голос Владимира, — не передумала, может, ныне разуешь меня?

Рогнеда не ответила.

— Что ж, — усмехнулся Владимир, — не разуваясь поженимся! — и двинулся к ней.

Она отступала и уперлась в стену. Он схватил ее за плечи, она пыталась отбиться; закричала мать — и этот крик обессилил Рогнеду, она видела, как он рвет на ней рубахи, валит на пол, на грязную утоптанную солому, где прежде лежали раненые, наваливается на нее, увидела безумие ярости в синих искристых глазах и закрыла глаза, чтобы ничего не видеть… Кричали отец, братья, мать, и под их проклятья, под усмешки кметов и Добрыни она узнала мужа и зачала от него…

Потом Владимир поднялся, завязал пояс и подошел к полоцкому князю.

— Кругом ты побежден, князь Рогволод! — сказал он довольно.

Князь плюнул ему в лицо.

Кметы подняли Рогнеду, вывели на двор и повели по детинцу среди мертвых тел по мокрой от крови земле, а в избе коротко прозвучали четыре вскрика — это резали ножами князя Рогволода, мать, Всеслава и Брячислава. Закрываясь в разорванные рубахи с кровяными отметками, брела Рогнеда в кольце стражи через Полоцк, мимо знакомых дворов, где насиловали, резали, грабили победившие пришельцы. Прошли ворота, перешли по мосту ров, куда в стоячую воду сбрасывали мертвецов, прошли полем и оказались в шатре Владимира, совершенно пустом. Оставшись одна, Рогнеда легла на медвежью шкуру, свернулась, как раздавленный зверек, и, словно в яму, рухнула в глухой сон. Ночью пришел к ней Владимир: ласкал, любил, упрекал за обиду и, намучив, ушел. Она вновь заснула, ей приснился один из зимних снов про белого всадника, теперь всадник обрел внешность Владимира, но во сне он ей нравился. Проснувшись, она долго не могла сообразить: что с ней, зачем она в шатре, чей это шатер, почему она одна и тихо вокруг? Помалу память собралась и подсказала череду минувших событий: разгром Полоцка, брачный час на соломенной трухе, смерть родных под кинжалами кметов, свой выход из города в обрывках одежд — они и сейчас были на ней. Все это виделось как давнее и чужое, не отзываясь ни страданием о себе, ни болью за близких; слеза не скатилась, стон не вырвался — пустота окружала Рогнеду; лишенная всего, сиротою сидела она в чужом шатре, и ничего ей не хотелось, ни один страх не волновал ее. Она глядела на щель в пологе, сквозь которую врезался в сумрак шатра узкий солнечный луч, но мир за серой холстиной, натянутой на столбы, казался Рогнеде темен и зол — не было в нем для нее уже ни места, ни дела; стояла она на мостке меж живым и мертвым, ни в какую сторону не шатало ее желание — так бы и оставаться в забытости без убитой души. Но помнили о ней: пришли кем-то собранные уцелевшие старые няньки, принесли новый наряд, принесли лоханку и теплой воды — Рогнеда вымылась и переоделась. Затем старухи сидели рядом, исчисляя в бесконечной жалобе, кто убит, кого новгородцы сбросили в ров, кого в Двину, кого в Полоту, кого уже тянет вода в далекое Варяжское море по шелковому ковру темно-зеленой тины…

Днем старухи сказали Рогнеде, что горит детинец — сжигал Владимир древний полочанский оплот. Но и эта весть не затронула Рогнеду. Вспомнив родителей, она спросила, куда бросили их: в ров или в Двину. Старухи ответили, что для них готовят костер и, похоже, отправят на тот свет как должно. Под вечер зашел в шатер Владимир, посмотрел на Рогнеду, на замолкших старух и, слова не сказав, вышел. Он появился вновь утром и позвал Рогнеду прощаться с родней. Она пошла за князем, ступая по его тени, а за нею брели старухи. Костер был сложен на круче над Двиной. На бревнах стояла малых размеров ладья, а в ней были усажены на скамьи и прикреплены к кольям тела князя Рогволода, княгини и братьев. Несколько мертвых отцовых дружинников лежало у бортов, и мертвые же кони с княжеским клеймом лежали на крыльях погребальной кладки. Рогнеда поднялась по плахам к ладье, поцеловала в холодные посинелые лбы отца, мать, Всеслава и Брячислава и сошла на траву. Загорелся хворост, вспыхнула смола на плахах и в ладье, загудело под легким ветром пламя, и седой дым окутал отплывавших в страну Ирей, где живут людки — души людей… Ладью охватило пламенем, в языках его проглядывали на миг неподвижные лица, вдруг ладья стала оседать, погрузилась в костер и скрылась в огне. Через час недобитые полочане стали засыпать свежее кострище землей. Вот уже и нет выжженного пятна на холме, не видно княжьего праха, покрыт он желтым песком печального кургана. А днем Рогнеду отвели на ладью, гребцы подняли и опустили весла, и Полоцк стал удаляться, медленно уходя в прошлое…