Алексей Солоницын - Взыскание погибших

— Что… чтобы они не боялись ничего.

— И все?

— Чтобы… несли слово Божие…

— Возьми Евангелие, — он указал на книгу, — открой главу десятую у Матфея. Читай вот отсюда, — и он показал на стих девятнадцатый.

— Татьяна прочла: Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас. Предаст же брат брата на смерть, и отец — сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется.

— Достаточно, — сказал отец Иларий. — Теперь понимаешь, какая должна быть вера, чтобы претерпеть до конца? И какие испытания послал нам Господь, чтобы мы спасли души свои?

— Нет, я не понимаю. Ничего не понимаю.

Щеки Татьяны были бледны, но сейчас на них выступил румянец. От постоянного недоедания она ослабела, но внутренняя, духовная, сила жила в ней, держала ее, и это было видно по ее чудесным серым глазам, похожим на ясное северное небо. Мамины были глаза у Татьяны, нижегородские. Там у Татьяны родовой корень.

— Почему же ты не можешь понять, что вера требует мужества? Духовной силы? Именно это имел в виду Господь, когда говорил, что не мир пришел Я принести, но меч. То есть Он прямо нам объясняет, что Его последователь — воин. Меч, разумеется, духовный, и брань духовная.

— Значит, мы побеждаем их духом, а они нас — наганами и пулеметами? Пушками?

— Да, именно так. Думаешь, они расстреляют нас — и победили? Неужели веришь, что сила физическая больше духовной?

— И если тебя ударят по правой щеке, подставь левую…

— Да, Господь так сказал. Но что Он имел в виду? Уметь прощать, молиться о врагах своих. Уметь быть выше житейского. Найди Нагорную проповедь.

Татьяна беспорядочно листала страницы.

— Неплохо бы помнить, что Нагорная в пятой главе у Матфея. Читай.

— И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся.

— Вот и разъяснена «правая и левая щека». Понимать это надо в высшем, духовном, смысле.

— Но граф Толстой совсем о другом говорит. И прямо понимает, что написано.

— Граф Толстой… свое евангелие сочинил… Вот гордыня — она и есть начало всякого сектантства. Сама подумай: да кто же из нормальных людей не будет защищать себя от врагов, покорится разбойникам?

Татьяна вспомнила, что говорил по этому поводу инженер Никольский, влюбленный в нее. Он как раз упирал на это место в Евангелии, говорил, что тут противоречие…

Она сказала об этом отцу Иларию.

— Никакого противоречия нет, если понимать всю полноту заветов Христа, а не вырывать отдельные фразы и толковать их на свой лад. Посмотри, сколько великих слов святые отцы сказали! — и он указал рукой на стеллажи. — А наши нынешние ничего не знают, ничего не понимают, а уже лезут сами сочинять про Христа. Толкуют вкривь и вкось, потому как себя хотят утвердить и прославить любыми путями. И ты хочешь идти с ними?

— Нет! — твердо сказала Татьяна.

— А если нет, так надо сказать «да» Христу. Другого пути не дано. Вот, сейчас я тебе прочту… — он подошел к полке, поискал, достал книгу с закладкой (видимо, недавно читал): — Чеканная формула про Отечество наше, про то, как жить… Сказано митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым), знаешь? Слушай: «Люби врагов своих, сокрушай врагов Отечества, гнушайся врагами Божиими». А, каково сказано? — он внезапно улыбнулся: — Вот мудрость! А Лев Толстой путаную нашу интеллигенцию еще больше запутал.

— Подождите, я боюсь потерять мысль… Да, вот. Если сам Лев Толстой заблудился, то как мне-то быть? С моим-то умишком?

— А как бабушка твоя не заблудилась? Мама? Они тебя в храм привели? Что, очень умные были?

— Да не сказала бы…

— Умные. Но сердцем! Сердцем и надо верить. А кто лезет свое собственное мироустроение вместо Божьего создать, попадает в капкан к дьяволу. На что Шопенгауэр хорош или наш Владимир Соловьев, а как плохо закончили…

Таня с удивлением смотрела на батюшку, и отец Иларий сказал:

— Что, непривычно от замшелого монаха о философии слышать?

— Признаться, да.

— Ты вот матушке Агапии сказала, что языки знаешь иностранные. А свой родной, русский, выучила? Нет, потому что не знаешь народа своего. Не знаешь! Иначе не спросила бы, почему храмы разрушают, иконы жгут. Помолчи, послушай. Народ-то к нынешнему сатанизму готовили со времен Петра! Кто, кроме Лескова и Достоевского, к Церкви свято относился даже из наших великих писателей? А уж что говорить про нынешних! Наш Горький в грязь веру втаптывает, с удовольствием даже. И ведь никто не подумает, что за каждое слово на Страшном Суде отвечать придется. Наставлял Христос, что за всякое праздное слово дадут люди ответ в день Суда, ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься. Так что же удивляться страшной каре, которая на нас пала? То Господня воля! — и он указал на икону Спасителя, висевшую в красном углу.

Татьяна посмотрела на икону. Это был «Спас Ярое око» — суровый, строго, взыскующе смотревший ей прямо в глаза.

Прежде не видела Татьяна такого изображения Христа…

Окно было закрыто, в библиотеке царил полумрак. На улице жарко, а здесь, за толстыми стенами, прохладно, тихо. В кельях, наверное, еще тише, и ничто не мешает молитве. Хорошо отцу Иларию молитву возносить к Самому Господу. И верить, что будешь услышан.

Да, это счастье. Но оно дается лишь избранным.

— Пойду я, отец Иларий. Спасибо, что выслушали меня!

— Должна еще прийти. Библиотекарь наш, сестра Агафоника, умерла. Много языков знала. Надо, чтобы теперь ты помогла. Запомни: жатвы много, а делателей мало; итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою. Иди!

Она ушла и, когда осталась одна, за воротами монастыря оглянулась. Солнце сияло на куполах, и монастырь был величав, наряден, украшенный золотой листвой.

«Ну да, жатвы много, это верно».

Ей захотелось самой найти это место в Евангелии, она заторопилась домой, и каблучки ее ботинок бойко стучали, а в сердце не было отчаяния…

Сначала она приходила в монастырь как помощница, потом стала насельницей, а через год была пострижена в мантию с именем Епистимия, что в переводе с греческого означает «знающая».

Если бы спросили, какая основная черта характера отца Мартирия, то всякий, кто хоть немного знал его, ответил бы: доброта. И обязательно при ответе улыбнулся бы, потому что доброта отца Мартирия почти всегда приносила ему или прямое неудобство, или ставила в неловкое, а то и смешное положение. Например, надо было заплатить за дрова, а он их отдал какому-то чиновнику, который приходил третьего дня и на коленях просил спасти его. Что за чиновник, откуда он вдруг взялся, неведомо. Потом выяснялось, что это и не чиновник вовсе, а заезжий артист, прокутивший в «Бристоле» немалую сумму с девицами, да шумно, даже с битьем зеркал.