Юрий Тубольцев - Тиберий

Наблюдая смятение страшного тирана, Агриппина читала в его покрытом красными пятнами лице беспощадный приговор и в свою очередь пристрастно озирала стол и всю окружающую обстановку, стараясь угадать, где гнездится смерть. "А что, если мне просто перережут горло, когда я пойду в туалет? — думала она. — Я умру некрасивой, в непристойном виде! И такой меня увидят сыновья, а еще проклятая Ливилла и ненавистная старуха! И этот дряхлый хамелеон, "грязь, замешанная на крови", как еще в детстве называл его грек-учитель, будет торжествовать победу! О нет, я не допущу этого!"

Агриппина ничего не ела и не пила, что выглядело официальным объявлением войны. Присутствующие злорадствовали, и это было главным лакомством пиршества, сладчайшим вином, которым упивались испорченные души. Однако их страшила опасность взрыва гнева тирана; уж слишком явно здесь покушались на его честь. Проглотить такое оскорбление невозможно. Завтра об этом будет судачить весь Рим, в народе забурлят страсти, а когда они достигнут точки кипения, Агриппина бросит клич, и ее партия, о существовании которой предупреждал Сеян, развяжет гражданскую войну.

По знаку Тиберия слуги подставляли Агриппине все новые блюда, но они оставались нетронутыми. Стремясь рассеять подозрения, Тиберий стал много есть, хотя в такой обстановке у него совсем не было аппетита, хуже того, его вовсе тошнило от одного вида родственниц. Но внезапно он замер с набитым ртом. А вдруг Агриппина специально спровоцировала его поглощать много-численные кушанья, чтобы, пользуясь утратой бдительности, подсунуть ему яд?

Полупрожеванное мясо невольно полезло изо рта наружу. Он сделал судорожное усилие, чтобы проглотить его, но поперхнулся и все выплюнул в полотенце. Глаза окружающих засветились живым интересом. "Неужели свершилось!" — мысленно восклицали они в счастливой истоме, оттого что им довелось присутствовать при историческом событии отравления тирана.

"Ага, боги покарали тебя, злодей! — возликовала Агриппина. — И ты напоролся на собственный кинжал!"

Прошло несколько мгновений, и стало ясно, что пока надежды публики на эпохальное отравление не исполнились. Однако это разочарование было обманчивым; на самом деле здесь все многократно отравили друг друга страхом и ненавистью, оттого их разлагающиеся души гноились самыми омерзительными чувствами и гнусными желаньями.

Дальше так продолжаться не могло, поэтому Тиберий взял с подноса самое красивое яблоко и лично протянул его Агриппине.

— Отведай, дочка, этого сладчайшего плода, и твой хмурый лик прояснится, — любезно сказал он.

Глядя в его непроницаемые глаза прожигающим взором, женщина потянулась к нему и взяла яблоко. При этом ее ледяные пальцы коснулись его руки, и он едва не вскрикнул от боли: ему показалось, будто от ее прикосновения у него на руке образовались раны.

— Оно такое же румяное, как твое лицо, — съязвила Агриппина, — и, полагаю, напоено тою же сладостью, каковою светятся твои добрые глаза, Цезарь.

С этими словами она демонстративно передала яблоко служанке.

Лицо Тиберия посерело. Не скрывая более своего гнева, он повернулся к Августе и громко сказал:

— Не будет ничего удивительного, если я приму суровые меры по отношению к той, которая обвиняет меня в попытке отравления.

После этого он встал, холодно простился с гостями и вышел.

В дальнейшем принцепс не разговаривал с Агриппиной и не приглашал ее на семейные мероприятия. Для всех это стало знаком, что она обречена. Люди отстранились от нее, создав буферную зону.

Августа воспринимала трагический разлад в царствующей семье как личную победу. Заставив отступить соперницу, она вознамерилась развить успех и окончательно восторжествовать над сыном. Она стала обращаться к нему с многочисленными просьбами, большей частью пустяковыми. Это делалось для того, чтобы приучить его говорить ей "да" и таким образом воспитать в нем повиновение.

Но мать снова просчиталась, неверно оценив сына. Устав от посягательств на его самостоятельность, он возмутился и резко отверг ее очередное предложение. Речь шла о том, чтобы зачислить в декурию судей недавнего раба, едва успевшего получить гражданство. Поскольку борьба шла за принцип, а не за какого-то вольно-отпущенника, мать билась с сыном насмерть. В конце концов он уступил, но с условием, что в документе против фамилии нового судьи будет пометка: "зачислен по настоянию матери". Августа, ошибочно предполагая в сыне надлом, попыталась дожать его и воспротивилась какой-либо приписке. Но чем больше она настаивала на безоговорочном исполнении ее воли, тем жестче вел себя Тиберий. Тогда разгневанная матрона извлекла из священного ларца письма Августа и зачитала нелицеприятные отзывы патриарха о своем наследнике. Это была ее подборка записок Августа, где тот по разным поводам отрицательно высказывался о Тиберии, жаловался на его жестокость и упрямство.

Тиберий опешил от целенаправленной, сознательной подлости матери. Остатки волос на его облысевшей голове зашевелились от ужаса пред человеческой подлостью. Мать десятилетиями собирала всевозмож-ные критические замечания, оскорбления и поношения своему сыну, чтобы слепить из них компромат! И он есть отродье этого чудовища! Как ненавистно ему теперь было собственное тело, порожденное этой женщиной! Как отвратительна жизнь, подаренная ею!

Схватившись за голову, Тиберий пошел прочь. Шагая по дворцовым коридорам, он постоянно твердил: "Я не могу больше оставаться в этом городе! Пусть простят меня боги! Пусть смилуются потомки! Я терпел больше, чем это возможно! Среди этих людей невозможно жить!"

Свидетелями поступка Августы были самые преданные придворные и, конечно же, слуги, опять-таки самые преданные. Поэтому раньше, чем Тиберий добрался до своих покоев, весь Рим узнал о происшествии. Народ взахлеб цитировал строки Августа с упреками Тиберию. Эти перлы эпистолярного жанра тогда ценились выше певучих стихов. "Оказывается, мудрый Август все предвидел заранее, — делились своим прозрением люди. — Он знал о свирепом нраве Тиберия и назначил его преемником, чтобы мы через сравнение лучше оценили самого Августа!"

При этом те письма, в которых Август отзывался о Тиберии в похвальных тонах, именовал его своим соратником, главной опорой, и которых было гораздо больше, теперь никто не вспоминал.

Тиберий пытался с головою уйти в дела. Но нравственная болезнь той эпохи проникла во все поры жизни, и он повсюду видел отвратительные язвы. Его опять преследовали дрязги, наговоры, клевета, разоблачения. В бесконечной череде судебных процессов вырисовывался обвинительный приговор всему обществу, а значит, и самому Тиберию, поскольку он не смог исправить нравы сограждан.