Юрий Тубольцев - Тиберий

Далее Тиберий высказал недовольство откровенно пропаган-дистским характером погребальных мероприятий в Азии. Особенно он подчеркнул, что не следовало порочить римские нравы перед иностранцами. "Зачем было утверждать, будто Германик отравлен, если это еще и сейчас не доказано? — говорил он. — В общем, для того, чтобы справиться со сложной ситуацией, не усугубить беду, мы должны заставить смолкнуть чувства, тогда будет услышан голос разума. Пусть никто не обращает внимания на слезы Друза, на мою печаль, пусть никто не руководствуется клеветой, распускаемой о нас, и рассматривает дело так же, как и всякое другое. Единственную уступку, которую мы, я полагаю, можем допустить в память о доблести и особом статусе Германика, это вести процесс в сосредоточенной тиши курии, а не на шумном форуме, и поручить его сенату, а не судьям".

После данных принцепсом разъяснений относительно того, что считать подлежащим наказанию, а что — нет, в обсуждении появилась некоторая системность. Тогда выяснилось, что доказать факт отравления невозможно. Правда, нашлись такие свидетели, которые утверждали, будто видели, как во время обеденной трапезы Пизон, возлежа выше Германика, подмешал ему в чашу отраву. Однако при подробном воссоздании обстановки того пиршества выяснилась невозможность подобного действия. Рядом находились другие гости, а непосредственно возле Пизона и Германика стояли прислуживавшие им рабы Германика, которые никак не могли просмотреть столь подозрительного поступка гостя в отношении их хозяина. Пизон предложил допросить рабов под пыткой, но сенаторы сочли, что в этом нет необходимости. Мнительные свидетели были выдворены из курии.

Изначально существовал один человек, способный бросить луч света в темные недра этой интриги. Сразу после смерти Германика Сестий приказал арестовать известную на Востоке смесительницу ядов Мартину. Говорили, что Планцина общалась с нею. Поэтому Сестий без промедления отправил арестованную в столицу. Однако, едва ступив на италийский берег, Мартина внезапно скончалась прямо в Брундизии. Следов отравления найдено не было, но, тем не менее, все это выглядело очень подозрительным. Причем смерть возможной свидетельницы или даже участницы преступления находили подозрительной как обвинители Пизона, так и его защитники. "Убийца убрал ту, которая послужила ему орудием преступления, чтобы замести следы!" — заявляли одни. "Не имея никаких улик против Пизона, Сестий прибег к провокации, чтобы косвенно опорочить невинного человека! — утверждали другие. — Иначе он сам допросил бы Мартину, прежде чем посадить ее на корабль. К тому же она находилась под охраной его людей, и посторонним доступа к ней не было". Однако споры спорами, но истину выявить уже не представлялось возможным.

А вот примеров невыполнения приказов главнокомандующего оказалось немало, и Пизон с трудом искал оправдания. Защита вообще чувствовала себя неуверенно. Обвиняемый обращался с просьбой стать его адвокатом ко многим видным аристократам, но безуспешно. Все они под разными предлогами отказались. Среди них были и такие обычно говорливые личности как Луций Аррунций и Азиний Галл. В конце концов защиту возглавил брат Гнея Пизона Луций, а помогали ему два друга.

Но самым убедительным стало обвинение Пизона в попытке вооруженного захвата провинции. Соответствующие факты были неопровержимы. Защита могла состоять только в доказательстве правомерности таких действий, а в этом случае нужно было возложить вину на Германика. Пизон понимал, насколько мертвый Германик опаснее живого, потому отказался от борьбы. Возможно, его надоумил не идти против народного любимца Сеян, пообещав ему защиту иного рода.

Принцепс с готовностью поддержал обвинение в насаждении раздоров в провинции. В отличие от бессвязных толков, догадок и домыслов об отравлении, в вопросе о междоусобице можно было определенно утверждать, что вооруженный конфликт действительно произошел. А если есть преступление, то должен быть и преступник. Кроме того, развернув следствие в этом направлении, удалось бы увести внимание народа от опасной темы возможной виновности Августы.

Последнее соображение имело особую актуальность, так как с самого начала плебс принимал активное участие в событиях, сопровождавших смерть Германика. И теперь толпа запрудила все подходы к зданию курии, громко требуя наказания Пизону. Затянувшееся заседание сената исчерпало терпение народа, и разгневанные массы, решив ускорить дело, хлынули по улицам, сметая все на своем пути. Простолюдины срывали с пьедесталов статуи Пизона, установленные в разное время по случаю его побед, и волокли их к Гемониям, каменной лестнице, ведущей с Капитолийской кручи к берегу Тибра, по которой обычно крючьями стаскивали тела казненных в Мамертинской тюрьме. Сенату доложили о безобразиях в городе, и Тиберий отправил Сеяна навести порядок. Преторианцы отбили у граждан каменных и медных "Пизонов" и водрузили их на прежние места. Когда страсти были притушены, живого Пизона посадили в крытые носилки и в сопровождении военного трибуна доставили домой. Плебс, провожая это шествие взглядами, терялся в догадках, что означает преторианский конвой: стражу арестанта или же охрану пособника тирана. Каждый выбирал ответ исходя из собственных пристрастий.

Тиберий всю ночь терзался сомнениями и страхами, что уже стало для него нормой. Он попытался прояснить ситуацию в беседе с матерью, но безрезультатно. Уста Августы были только рупором ее интересов, а глаза говорили на чужом для Тиберия языке. Лишь одно она заявила определенно.

— Можешь делать, что захочешь со своим Пизоном, но мою Планцину я не отдам на растерзание злобе римского сброда! — обрубила она все попытки сына о чем-либо договориться с нею.

Тиберия мучило не только сознание тупиковости самого дела Пизона, но и пугала загадка необыкновенной активности масс. Он знал, что толпа превращается в народ, способный к совместным действиям, лишь при наличии лидера. В прежних волнениях в государстве, выразившихся в заговоре Либона и восстании под предводительством Клемента, он мог предполагать руководящую роль аристократии, тех же Пизонов. Но теперь, очевидно, действовали иные силы. Может быть, Аррунций и Азиний, которые отказались выступить защитниками Гнея Пизона? Или все же — Агриппина со своими подрастающими сыновьями? Но женщина может играть роль в политике, только если владеет могущественным мужчиной. На кого же опирается Агриппина? Ее сыновья пока еще не имеют веса, они могут быть поводом для раздора, но не его причиной. Легаты Германика не столь сильны, чтобы взбунтовать весь Рим. Значит, кто-то еще? Но кто он, этот могущественный человек, и как смогла подчинить его себе Агриппина? Любовников у нее нет; если же она никому не предложила себя, то, следовательно, вознамерилась поделиться с кем-то будущей властью, наверное, под видом опекунства. Но такой расчет не надежен, поскольку сыновья скоро войдут во взрослую жизнь. Каждый вариант ответа в этой изнуряющей ум загадке в результате анализа рассыпался на множество новых вопросов.