Владимир Голяховский - Крушение надежд

Родилась дочка. Как назвать? Михаил сказал:

— Пусть будет Розалия. Моя мать была Розалия Соломоновна.

Маруся задумалась:

— Нет, Розалия — это что-то нерусское. Пусть будет Роза, красивое имя, как цветок.

Роза выросла крепкая, курносая, ничем не похожая на еврейку. После школы она поступила учиться в педагогический институт.

Это время совпало с зарождением свободомыслия среди интеллигенции. В Саранске слушали магнитофонные записи Галича, Высоцкого и Окуджавы, до молодежи доходили некоторые книги самиздата, в компаниях велись свободолюбивые разговоры. Среди людей рос негативный настрой к окружающей действительности. У девушек это выражалось в свободе поведения, уже в школьном возрасте многие пробовали вкус свободной любви. В еврейских кругах усиливалась популярность Израиля.

Студентка Роза Штейн прислушивалась к разговорам в молодежных компаниях, где было много евреев, знала об эмиграции и на одной из вечеринок услышала шутливо-острую частушку:

Дома Роза спросила у матери:

— Что это такое обрезание?

Мать страшно удивилась и смутилась, она что-то слышала, но точно не знала:

— Тебе зачем надо?

— Да вот ребята пели, что надо сделать обрезание, чтобы в Израиль ехать.

— В Израиль ехать? Я ничего не знаю, спроси у отца, он еврей, может, он знает.

Смущаясь, Роза подступилась к отцу:

— Папа, ты еврей?

— Ну, по паспорту еврей.

— А что такое обрезание?

Вот тебе на! С чего это ты заинтересовалась такими вещами?

— Да вот частушку слышала. — И пропела ему всю частушку.

Михаил долго смеялся:

— Вот, едри их туда-рассюда, чего придумали. Это такая старая еврейская традиция, мальчикам обрезали крайнюю плоть на члене. Только это все глупости. Ты это из головы выкинь.

В 1967 году в Саранском университете открыли медицинский факультет, из разных городов сюда приехали работать профессора и доценты, в большинстве своем евреи, люди способные, с научными открытиями. В крупных центрах им работу не давали, а в Саранске принимали из-за нехватки кадров.

Заведовать кафедрой терапии приехал из Москвы молодой профессор Евсей Глинский с женой и сыном восемнадцати лет. Горсовет обещал дать ему квартиру, но Глинский временно снял две комнаты у Штейнов.

Михаил очень гордился своим ученым съемщиком, помогал семье, давал продукты со своего склада, дарил овощи со своего огорода, денег брать не хотел. Маруся взялась за небольшую плату готовить обед и убирать комнаты. Глинский слушал по радио передачи «Голоса Америки» и «Голоса Израиля», в них все больше рассказывали об эмиграции евреев в Израиль. Михаил заходил к нему послушать, потом рассказывал новости Марусе, и оба они диву давались:

— Как это люди решаются покинуть свою страну и ехать куда-то в неизведанное?

У Евсея Глинского характер был тяжелый, в Москве его все угнетало, а в Саранске все раздражало. Московский интеллигент, он не представлял себе, до чего серой и бедной была жизнь в провинции.

Когда в первый день он собрался в университет, прошел сильный дождь, Михаил посоветовал ему:

— Наденьте резиновые сапоги, я вам дам свои.

— Зачем мне сапоги? Я поеду на машине.

— Машина застрянет в грязи сразу за воротами. Вы лучше идите пешком в сапогах.

Глинский нехотя надел сапоги, а туфли положил в портфель со статьями из журналов. На проезжей части стояли громадные лужи густой грязи, грязью обдавало людей, если проезжал грузовик. Поэтому пешеходы в резиновых сапогах жались к заборам-штакетникам и цеплялись за балки. Глинский присмотрелся и тоже наловчился цепляться за перекладину и ставить ногу между вертикальными балками. Так, цепляясь, он и перебирался вдоль улицы.

На университетской лестнице толпа студентов и преподавателей счищала комья грязи с сапог. И Глинскому надо счищать. Но как? Рядом с ним какой-то старичок с седой бородкой-эспаньолкой тщательно очищал свои сапоги и увидел растерянность соседа.

— Позвольте предложить вам необходимое орудие, — сказал он и дал Глинскому деревянную щепку.

Глинский поблагодарил и стал мрачно соскребать грязь. Старик сказал по-французски:

— C’est la vie! Позвольте представиться: Гордон, Лев Семенович, профессор французской литературы.

От удивления Глинский застыл и заморгал — сцена знакомства с интеллектуалом в процессе очистки сапог была абсолютно курьезной. Он улыбнулся:

— Очень приятно, Глинский, Евсей Моисеевич, профессор терапии.

Гордон пошутил:

— Вот, говорят, есть шапочное знакомство, а у нас с вами — «сапожно-грязевое».

В раздевалке оба сдали сапоги, надели туфли и, оживленно беседуя, пошли на заседание ученого совета. После этой встречи они подружились.

Приехавшему из Москвы Глинскому все в Саранске казалось неприемлемым. Там они жили в большой квартире тестя, известного профессора, обставленной мебелью красного дерева. Здесь жизнь в двух комнатах деревенского дома была нестерпимой и просто нелепой. Хотя Миша Штейн отдал им лучшее, что имел, но разве это то, что было в Москве?.. И нет в доме ни газа, ни горячей воды, ни ванной комнаты. Обогреваться приходится дровяными печами, таскать дрова из сарая, а мыться раз в неделю в бане.

И в отделении терапии, которым он заведовал, условия тоже оказались примитивными по сравнению с Боткинской больницей. В здешней больнице царило поразительное убожество, палаты на десять — пятнадцать кроватей, как караван-сараи, да и кровати простые, старые железные койки. Подводки кислорода нет, кислородных баллонов не хватает, даже приличной диагностической аппаратуры нет, рентгеновская установка допотопная, а два старых кардиографа постоянно ломаются. Но еще того хуже — довольно однообразный состав больных, в основном воспаления легких и сердечная недостаточность, из-за отсутствия нужной гигиены много инфекций. Выяснилось, что малокультурное население не имело даже простых представлений о медицине, они болели дома, лечились домашними средствами и безропотно умирали. А по мордовским деревням все еще ходили шаманы, и мордва лечилась их доисторическими заговорами. Для серьезного лечения и преподавания в клинике не было достаточного разнообразия «клинического материала» — ярких, интересных в профессиональном плане случаев.

Скоро Глинский стал раздражительно-желчным, у него опять появилось привычное презрительно-скептическое выражение лица. Удовольствие ему доставляло только общение с Гордонами.

Зато Саше, восемнадцатилетнему сыну Глинского, студенту медицинского факультета, многое в новой жизни в Саранске нравилось. В прежней жизни приятели и девушки считали его типичным профессорским сынком и посмеивались над ним. Зато в Саранске он было, что называется, «московский стиляга», щеголял в джинах и заграничных куртках с «фирм о й» — красивыми нашивками на груди, стал более жизнерадостным, более общительным. Он учился в английской спецшколе и в разговорах часто сыпал английскими словечками.