Владимир Голяховский - Крушение надежд

Они выпили по полному бокалу, и она нежно поцеловала его влажными губами.

Очень долгим и сладким оказался поцелуй, и она уже сидела на его коленях, волосы щекотали его, он ощущал ее горячее тело через шелк платья.

— Саша, мы оба прошли через страшные испытания войны, мы уже не те, что были, но мы живы и еще полны желаний. — Она встала и повела его к постели. — Ты меня понимаешь?

Он ничего не смог сказать, только кивнул и прижал ее к себе.

— Расстегни мое платье…

Ядвига была нетерпеливо-страстной и шептала:

— Теперь ты познал польскую женщину. Говорила я тебе, что польки томные и нежные. Мы еще и очень горячие в любви. Ласкай меня, Саша, ласкай!..

— Да, ты очень нежная и горячая.

После долгих объятий, он положил ее голову себе на плечо, она шептала:

— Саша, неужели это ты?

— Ядвига, я тоже хочу спросить: неужели это ты? Боже мой, боже мой, какие же невероятные превращения случаются в жизни! Когда я увидел тебя впервые, ты показалась мне такой красивой и нарядной, таких женщин я никогда не встречал. Когда тебя увозили за ворота лагеря, мне показалось, что ты улыбнулась мне.

— Ты помнишь, да? Я скажу правду, тебе не показалось. Это верно, как ни горько мне было тогда, но тебе я улыбнулась.

— Значит, я не ошибся. Но если бы мне тогда сказали, что мы когда-нибудь станем близки с тобой, я ни за что бы не поверил этому.

— Я бы тоже не поверила. А чему ты улыбаешься?

— Мне понравилось, как ты красиво угостила меня за столом и изящно подвела к кровати.

— Да? Почти так же, как та Надя подвела тебя к стогу сена?

— Да, похоже.

— Похоже, потому что это любовь. И для любви неважно, стог сена или кровать.

Саша засмеялся. Она спросила:

— Чему ты смеешься?

— Я вспомнил стихи моего родственника Алеши Гинзбурга:

— Что ж, очень точные определения… Знаешь, когда ты меня арестовывал…

— Ядвига, не надо…

— Нет, я хочу досказать. Я вспоминаю, что даже тогда, в тот тяжелый момент, ты мне понравился, я помню, как ты грустно шел за подводой, на которой нас везли. И я действительно улыбнулась тебе на прощание. И потом вспоминала тебя каждый раз, когда продавала веши, которые ты помог мне взять с собой в плен. Но ты мне еще больше понравился сейчас раз. Не потому что ты большой герой, а потому что ты такой удивительный. Когда я увидела, как ты заплакал вслед за Вилли Брандтом, я поняла, что я влюбилась в тебя. Видишь, я настоящая полька, я еще способна влюбляться. И там, у памятника замученным евреям, я решила, что сегодня ты должен быть мой.

— Как ты правильно решила… Иди ко мне, иди…

Рупик получал от Евсея Глинского письма и читал их с интересом и грустью: такой талантливый и образованный ученый, и вот вынужден покинуть свою страну и отправиться в неизвестное будущее в Америке. Пример друга пугал его, он думал о себе, что будет дальше с его научной карьерой? Он защитил докторскую диссертацию, его хвалили оппоненты и рецензенты, прочили ему большое будущее. Теперь ему полагалось продвинуться в служебном положении — как, где? Как раз оказалась свободной должность заведующего отделом в институте имени Склифосовского. Директором был его сокурсник Борис Комаров, выдвиженец по партийной линии. Рупик пришел к нему узнать, возьмет ли он его это место.

Директор спросил:

— Ты с какого года в партии?

— Я беспартийный.

— Что? Как же тебе дали защитить докторскую?

Рупик удивился вопросу, подумал: «Значит, беспартийным дорога в науку должна быть закрыта?»

Сказал:

— Дали и даже хвалили мою работу.

Комаров не обратил на его слова внимания:

— Если хочешь получить эту должность, срочно вступай в партию и принеси мне партийный билет. Тогда будем разговаривать.

Рупик ушел, не сказав ни слова. Он, конечно, знал, что многие вступают в партию ради карьеры, и евреи и русские, это было обычным явлением, но сам не собирался этого делать. Он помнил рассказ своего петрозаводского друга Ефима Лившица о том, как тот вступил в партию во время войны, только чтобы спастись от гибели, и помнил его совет не вступать в партию, пока не будет угрозы для жизни. Должность заведующего — это еще не вся жизнь.

Дома Рупик говорил маме и Соне:

— Ой-ой, чувствую, не найти мне, беспартийному еврею, хорошее место. Но все равно в их партию я вступлю, только если мне будет грозить расстрел.

Он потерял надежду и часто перечитывал письма Глинского из Америки, думая: «Может, и мне придется уехать?.. Что ж, еще один-два отказа, и я созрею для этого».

В это время открылась другая возможность — позиция заведующего новой кафедрой института при Басманной больнице № 6. Рупик колебался, подавать ли заявление, считал это безнадежным делом, обсуждал это с мамой и Соней:

— Не знаю, что делать. Упускать возможность жалко, а снова получать отказом по морде не хочется. Что мне делать?

Соня была уверена в его успехе, сказала, надув губки:

— Почему это они тебе откажут? Зря, что ли, ты столько лет ишачил над докторской диссертацией?

Мама сказала сочувственно и просто:

— Подавай заявление и ищи поддержки у влиятельных евреев.

— Ой, у каких влиятельных? Таких, чтобы повлияли на партию, нет.

— Евреи есть всякие, — уверенно заявила мама.

Рупик подал заявление, и начались для него месяцы ожидания и нервотрепки. Он ждал результата конкурса, а в институтах это полностью зависело от решения партийных комитетов. У Рупика был большой врачебный опыт и авторитет, множество опубликованных научных работ и несколько важных изобретений, но его еврейство и беспартийность перевешивали. Закоснелые коммунисты консерваторы сразу встали против кандидатуры Рупика. Тогда многие «сильные мира сего» — его пациенты — стали звонить в институт и ходатайствовать за него. Это тоже не убедило ректора и партийный комитет.

Рупик понял, надеяться не на что.

Неожиданно ему позвонил Павел Берг:

— Моя жена Августа хочет попросить вас посмотреть одного важного больного.

Рупику часто звонили с такими просьбами, и он никому не отказывал. Августа объяснила ему:

— Одна моя давнишняя знакомая волнуется за здоровье мужа. Он работал с моим первым мужем в строительстве, и мы дружим. Его лечили в Кремлевской больнице, но диагноз не поставили, а ему все хуже.

— В Кремлевке я не консультирую.

— Она просит вас посмотреть ее мужа дома. За вами пришлют машину и отвезут обратно.

Когда Рупик вышел на улицу, у подъезда стоял правительственный «ЗИЛ-111», на них ездило только самое высокое начальство. Машина мчалась по срединной линии, постовые милиционеры вытягивались в струнку и отдавали честь. Рупика привезли на загородную правительственную дачу. Его пациентом оказался Вениамин Дымшиц, заместитель председателя совета министров, единственный еврей в правительстве.