Владимир Голяховский - Крушение надежд

Бедный Миша был ни жив ни мертв со страху. Его положили на операционный стол. Подошел мохел с ритуальными инструментами в бархатном футляре — большим старинным ножом, еще чем-то… Миша испуганно покосился на инструменты и умоляюще посмотрел на Цалюка:

— А вы обещали…

— Не волнуйся, это проформа. — И шепнул ему: — Так мы еврейского бога обманываем.

Он сделал укол новокаина у головки члена и аккуратно срезал выступающую часть кожи крайней плоти. Мохел в это время стоял рядом, держал свои инструменты и делал вид, будто тоже участвует. Цалюк зашил кожу, раввин прочитал молитву, назвал Мишу Моисеем, а Моню назначил посаженным отцом садиком [184] Сандаком ( прим. верстальщика ). , потом вырвал несколько волосков из бороды и налил всем кошерного вина. Все выпили по глотку, запели радостную молитву и один за другим пустились, приплясывая, вокруг операционного стола с новообращенным евреем. Рупик, хотя танцевать не любил, приплясывал со всеми и был абсолютно счастлив.

Миша-Мойша, довольный, что все кончилось, сказал:

— А что, ничего! Дурак я был, что раньше боялся.

Но потом скис, двигаться с повязкой было неудобно, и его вывели из операционной под руки.

Рупик смотрел на Цалюка с обожанием: парторг делал ритуальное обрезание!

— Да ты настоящий коммунист-сионист!

— Вот за это меня и выжили из пятидесятой больницы.

Руководить — значит предвидеть. Кремлевские руководители не предвидели, какой силы массовый протест против их политики назрел в евреях, когда они поняли, что их надежды на Россию рухнули, что здесь они всегда будут гражданами второго сорта. Для выражения протеста у них оставалось только одно средство — бегство из страны, которая не хотела и не могла их понять и принять как равных.

В Кремле сначала считали, что эмиграция евреев не примет такого масштаба. Но уже в 1973 году выехало свыше 34 000 человек. Выезд одних евреев становился примером для других. Вначале больше выезжали евреи из Черновцов, Кишинева, южных городов Украины, из прибалтийских республик и Грузии. В массе своей это были продавцы, парикмахеры, ремесленники, мелкие служащие. Им редко отказывали в разрешении уехать. Но за ними потянулись москвичи, ленинградцы, киевляне и харьковчане. Среди них уже были образованные и интеллигентные люди, которые занимали солидное положение: инженеры, врачи, учителя, научные работники, музыканты и административные работники. Тут власти забеспокоились, ужесточили правила выезда.

А потом за евреями потянулись и полуевреи, у которых в паспортах было написано «русский», и чисто русские, которые завидовали уезжающим. Для получения разрешения на выезд каждому надо было доказать свое еврейство или хоть какую-то принадлежность к евреям. Что было делать русским? Они за взятки устраивали архивные справки, с информацией о том, что у одного из родителей были еврейские предки. Если везло, женились на еврейках или выходили за евреев замуж.

Тогда Моня Гендель пустил в народ новую шутку: «еврейская жена — это не роскошь, а средство передвижения».

Родственников в Израиле у Рупика не было, но он получал письма из Америки от Евсея Глинского. И потому попросил Евсея помочь ему, написал иносказательно: «Один мой хороший знакомый, врач, помнит пример и совет своего друга; он хочет поменять работу и решил переехать в теплые края, но не знает, как туда попасть. Ему нужна помощь от родственника. Жена и дочка хотят ехать с ним».

Глинский все понял и сумел найти в Израиле однофамильцев Рупика, семью давних выходцев из России. Он написал им о Рупике и просил послать ему в Москву письмо-приглашение. В Израиле все знали, что эмиграция из России разрешалась только с целью воссоединения разрозненных еврейских семей. На самом деле родственных связей было мало, и приглашения присылали абсолютно чужие люди, выдавая себя за родных. Выдуманные родственные связи проверять не пытались, это было невозможно.

И вот Рупик вскоре нашел у себя в почтовом ящике толстый конверт. В письме было написано: «Мы обращаемся к правительству Советской России с просьбой разрешить нашим родственникам (шло перечисление членов семьи Рупика с указанием дат их рождения) воссоединиться с нами в государстве Израиль. Эти люди — наши самые близкие родственники, мы тоскуем о них и просим проявить понимание и милосердие и разрешить им выехать из России для воссоединения с нами». Подписи «родственников» были заверены печатями.

И с того времени потянулись для Рупика тяжелые месяцы унижений и оскорблений при оформлении документов на выезд.

Первый шаг — отнести приглашение от израильских родственников в ОВИР в Колпачном переулке и получить анкету. Рупик пришел гуда к открытию, но оказалось, что уже стояла очередь из евреев с такими же письмами.

Шли переговоры:

— Вы в первый раз подаете? А я уже в третий.

— Сколько вы ждали отказа?

— В первый раз полтора года, во второй раз еще полгода.

— Почему отказывали?

— А я знаю? Они не говорят. Отказали, и все.

— Что, нет никакой возможности узнать причину отказа?

— Никакой.

От этого разговора Рупик сразу погрустнел. Наконец подошла его очередь протиснуться к окошку приемов. Хмурая молодая женщина буркнула, не глядя на него:

— Что у вас, куда подаете? Сколько людей? Покажите письмо.

— Я в Израиль. Нас трое. Вот письмо.

Она презрительно поморщилась, просмотрела письмо и так же, не глядя, протянула три толстых буклета — анкеты на выезд. От ее поведения он в первый раз почувствовал себя униженным. Это была первая ступень.

Вторая ступень унижения заключалась в самих анкетах, которые он открыл дома. Там были сотни вопросов, каждому надо указать всех родственников, вплоть до дедушек и бабушек, с датой и местом их рождения, перечислить место жительства, указать место работы за последние десять лет. К этому необходимо добавить свидетельство о рождении, о браке, выписку из домовой книги. Особым издевательством было требование представить характеристику с места работы, заверенную «треугольником»: административный, партийный и профсоюзный руководители должны были поставить свои подписи. Если человек не работал, нужно представить справку из домоуправления.

Эти документы открыто подставляли уезжающих под оскорбительную критику со стороны сослуживцев и соседей. Их осуждали, косились на них, как на предателей, устраивали собрания с осуждением. Это была вторая ступень унижений.

Теперь предстояла третья: просить характеристику с места работы. Рупик знал, как презрительно посмотрит на него главврач поликлиники, бывший полковник КГБ. Он спросил Мишу Цалюка: