Владимир Голяховский - Крушение надежд

— Повязку нельзя снимать три дня. Я оставил щель, чтобы вы могли мочиться. Но садиться вам нельзя — раны опять начнут кровоточить. Надо, чтоб они затянулись.

Она простонала:

— А как же я буду?..

— Мочиться придется стоя.

— Это вам, мужчинам, легко. А мне как же?

— Есть специальный сосуд, чтобы прикладывать к… — он осекся. — За месяц все должно зажить. Самое главное, чтобы не возникла инфекция.

— Может быть инфекция?

— Может. Тогда надо ложиться в больницу.

— В больницу — ни за что! Умру не лягу. Стыдно очень.

Рассерженный любовник опять прикрикнул:

— Сама виновата, нечего было на раковину задницей лезть.

Она была так слаба, что не обращала внимания на его реплики. Рупик злился на журналиста, но что делать — надо помогать пострадавшей. Они решали, как отвезти ее домой. В машине и в санях нельзя, сидеть она не может. Тогда они решили зажать ее по бокам и повели под локти, почти понесли. Она еле передвигала ноги и шептала:

— Ой, неудобно, если меня увидят с вами.

— Ты скажи, что подвернула ногу, и мы тебе помогаем.

Жила Валентина в двухэтажном кирпичном доме для районных начальников, в двухкомнатной квартире со всеми удобствами. При ней жила дальняя родственница в качестве прислуги. Увидев в дверях толпу, она удивилась и разохалась, но Валентина строго сказала:

— Ты, главное, молчи. Ни слова соседям. Поняла?

Журналист попросил Рупика:

— Ты уж не бросай Валентину. Но мне уезжать надо. А за сломанный умывальник и простыни, да чтобы уборщица молчала, придется расплачиваться. — И попросил Валентину: — Одолжи мне тысячу рублей, уборщице надо рот заткнуть.

Как ни была она слаба, но воскликнула возмущенно:

— За что это я должна тебе деньги давать, а?

— Нечего было задницей на умывальник взгромождаться.

Рупик, как ни был устал и сердит, не мог не улыбнуться.

Деньги она дала и простонала, обращаясь к Рупику:

— Вы меня не бросайте.

На работе Валентина сказала, что подвернула ногу. По вечерам Рупик заходил к ней делать перевязки. Раны заживали, она все еще стеснялась их показывать, но уже не так сильно. А по городку пошел слух: приехал новый доктор и живет с секретарем райкома.

Рупик ничего не знал о сплетнях, ему было не до этого, он погрузился в работу. Из больницы он уходил поздно, вел свои клинические записи, читал учебник, занимался французским. Зачастую ночью его опять вызывали в больницу. Раздавался стук в окно — изба высокая, посланная санитарка стучала палкой. Телефона не было, и она кричала с улицы:

— Дохтур, в больницу пожалуйте — больного привезли.

Рупик выходил на темную улицу и шел за ней по деревянным мосткам-настилам, а она палкой отгоняла собак. Над ними было звездное северное небо, и в некоторые ночи он видел на нем странный свет — как будто что-то переливалось широкой лентой:

— Ой-ой, что это?

— Это-то? Сияние северное, чему ж еще быть, — объяснила санитарка.

Он как завороженный смотрел на чудо северного сияния.

Зима стояла суровая. Кроме работы в больнице, Рупик стал выезжать на вызовы в деревни района, где были вспышки эпидемий. Дороги занесены снегом, даже вездеходы не везде пробивались. Рупик вспоминал, что сказали врачи в первый день: глухомань бездорожная. Его научили запрягать больничную лошадь Пробу и дали ружье, на случай нападения волков. Выезжал он в санях-розвальнях, с одного боку у него лежало ружье, с другого — докторская сумка с набором лекарств и шприцем. Лекарства казенные, просто выдавать он их не мог, а должен был продавать за государственную цену, правда за копейки. Он стеснялся просить денег, но приходилось.

Жизнь в карельских деревнях была примитивной и тяжелой. Чем больше он ее узнавал, тем больше поражался дремучей отсталости России. Но раз уже судьба закинула его в такую глухомань, казалось познавательным и полезным узнавать настоящую жизнь народа. Карелы жили в антисанитарных условиях, при свете керосиновых ламп, а иногда даже лучин: женщина брала в зубы длинную лучину, зажигала ее с одного конца и лезла с ней в погреб за картошкой. В деревнях встречалось много желудочных и кишечных заболеваний, почти поголовными были глистная инвазия и малокровие. Карелы глушили самогон и пили чифирь — невероятно крепко заваренный и густой горячий чай, пачку на один-два стакана. Бывало, что в иной избе Рупика угощали в благодарность за визит — давали стакан самогона или чифиря. Он пил — в такой холод хотелось согреться. Но от самогона он быстро пьянел, а чифирь вызывал страшное головокружение.

Рупика завораживала природа Карелии, красивая и мощная, зимний лес приковывал взгляд своей дремучей красотой. Редкими выходными он любил ходить в лесу на лыжах, а по вечерам читал поэтический карельский национальный эпос «Калевала», руны воспевали край и людей.

Рупик видел, что карелы народ добрый, но невероятно забитый. Его хозяева часто напивались в «зале», где он жил, и ему приходилось пить с ними. Они рассказывали, что в годы сталинского террора у них многих сажали в тюрьмы и лагеря по «разнарядке» из центра — выполняли задание. Сажали невинных, а за что — они не понимали. Рупика поражало, что к евреям у них не было никакого предвзятого отношения, они даже не понимали, кто евреи, кто русские. И Рупик еще больше убеждался, что антисемитизм — это зараза крупных бюрократических центров, в глубинке Карелии его не было совсем. Он вспоминал, что ему сказал в Петрозаводске про Карелию Марк Берман: «Край далекий Берендеев, край непуганых евреев».

Крепкая лошадка Проба пробиралась по длинной дороге через сугробы, а Рупик дергал вожжи и размышлял, куда идет советская Россия. Он слышал по радио, что Хрущев уже объявил о полной победе социализма и обещал, что к 1980 году наступит коммунизм. Вспомнив это, Рупик саркастически улыбался и подхлестывал лошадь:

— Ой-ой, милая Проба, социализм наступил. А ну-ка, поддай еще, чтобы нам поспеть прямо к коммунизму!

Рупик заметил, что когда он приходит на перевязки к своей пациентке Валентине, ее соседи по дому почтительно с ним здороваются, хотя он никого не знал. Это его озадачивало. Валентина поправлялась, бледность сменилась розовым оттенком на щеках, он замечал, как она похорошела. К приходу Рупика Валентина прихорашивалась, подкрашивала ресницы, завивала волосы, говорила с ним проникновенным трудным голосом и, он сам себе признался, она все больше ему нравится.

Входя, он опять услышал задорную мелодию и слова популярной песенки «Чилита» в русском исполнении:

Валентина обожала без конца проигрывать на патефоне эту пластинку. Ее родственница подавала чай с пирогами и исчезла. А Валентина подпевала и даже слегка пританцовывала.