Юрий Плашевский - Дол Заповедный

Под конец слов своих Томила совсем в раж вошел, кричал чуть не криком и, кулак сжавши, по столу им ударил.

Слушали, однако, его с пониманием и любопытно. Один Ждан Медведь только повел на него глазом насмешливо, переспросил:

— Сей же час, значит, тебе правду сыскать?

— А чего ждать? Правда всем нужна!

— Она, конечно, всем нужна, да у каждого она — своя!

— Ну, пошел Ждан Медведь воду мутить! — махнул рукой Томила. — Если у каждого своя — то это не правда. Это уже кривда.

— И с кривдой жить, говорят, можно, — сказал Иона. — Правда, она, знаешь, в лаптях, а кривда — хоть и в кривых, а все же — в сапогах.

— Не надо воду мутить! — твердил Томила. — Народушко правду знает, она ему нужна, он ее найдет.

— Долго ее придется искать, со дна морского доставать, — подзадоривал Ждан Медведь.

— Ничего, и со дна морского достанем!

— Да море-то, знаешь, каково сольется? Из крови нашей море будет. Попробуй оттуда правду вытяни, когда красным-красно, да черным в глазах черно…

— Не стращай ты нас…

— Ждан Медведь верно говорит, — разомкнул опять свои уста долго молчавший Ворон. — Много теперь на Руси крови прольется. Крутая пойдет потеха.

— А раз потеха пойдет, — опять вскричал Томила, — надо в мир идти! Чего в стороне-то сидеть?

— Да, — сказал поп Иван, — не зря на Москве, значит, птица Гамаюн кричала — к переменам. Вот и настанут перемены. Ухватистым людям просторно будет. Васюта беспременно, как оправится, сразу в мир уйдет. Будет себе доли искать.

— И я уйду, — сказал Томила.

— И я тоже, — сказал Степан.

— А еще тот, из монахов, у костра, — заговорил вдруг опять Иона, что-то вспомнив, — сказывал, будто бояре загодя гонцов на север, по глухим поморским погостам посылали, баб вещих искать, про царя Ивана судьбу выпытывать. И те бабы колдуньи впрямь будто спроста говорили, и день и час царевой кончины сказывали. И все то сбылось…

— Ну и пусть! — бросил Томила. — Нам теперь все нипочем, раз царь Иван приказал долго жить! Надо было бы тех вещих баб-поморок спросить, когда на Руси не царское, а мужицкое царство наступит! А этому царству быть и быть! И веку его не будет конца!

Томила засмеялся. В него словно вселился молодой огонь. Он ожил, повеселел. Ворон посмотрел на него, сказал:

— Любо на тебя глядеть, Томила. Заново жить хочешь?

— Отчего и не пожить? Плиту каменную с груди сняли. Хоть вздохнуть теперь.

— Да, — сказал Иона, — из Дола нашего многие теперь уйдут.

— Почему? — спросила Серафима.

— Надежда появилась. Пугала этого не стало, царя Ивана.

— Да, это, конечно, хорошо, — покивал бородкой своей ион Иван, — что пугала не стало. Зато все другое примерно, как было, так и осталось — бояре, князья, властители, иереи немилостивые, доглядчики, доводчики — ну их! Мне туда путь заказан, только высунусь — сразу меня схватят и в яму монастырскую. Никуда из Дола не уйду… А ты, Ждан Медведь, тоже в мир собрался?

— Нет. Мне там делать нечего. А вот из Дола Заповедного, из приюта нашего — уйти, может быть, придется. И не мне одному.

— Почему?

— Когда из Дола многие в мир вернутся, тайну его многие узнают. Это опасно. И так, сам видишь, поп Иван, люди сюда недобрые посягают. А дальше еще хуже, чего доброго, может стать. Значит, искать нам новый приют надо, приглядывать, готовить.

— Господи, да куда ж еще! Здесь так хорошо.

— И там не хуже будет. Да, может быть, и еще лучше. Такова наша судьба — идти и идти, пути пролагать, на земле трудиться. Кто захочет — со мной пойдет.

— Я пойду, — сказал Ворон.

— И я, — сказала Серафима.

— И я пойду, — сказал Эмет.

— И я тоже, — сказал Авила Парфен. — Ни дороги, ни труды мне не страшны. А всем вместе, да еще с тобой, Ждан Медведь, и вовсе ничего не боязно.

— Вот и ладно. Да это не сразу. Это еще обдумать надо. А места у меня на примете есть. И ближние, и дальние. А тебе, поп Иван, работа важная будет.

— Какая?

— Вот, — Ждан Медведь бросил на стол кису из тонкой выделанной кожи, перетянутую ременным снурком. — Тут монеты рыжие, золотые, значит. Эти монеты ты по правде, по разуму тем раздавай, кто в мир уходить станет. Может быть, это им на счастье будет.

— Всем?

— Всем. А кому и как, — смотри сам. Мы тебе верим.

Ждан Медведь поднялся, пошел к двери. Ворон — за ним.

— Я сейчас вернусь, — успокоил Серафиму.

Вышли вместе. Было темно, тихо. Над кромкой леса висел молодой месяц.

— Не тянет, значит, тебя, Медведюшко, в мир христианский? — спросил Ворон.

— Нет, Ворон, не тянет. Много я исходил, много видел, много изведал. Я ведь и с тем ходил, про кого ты меня тогда в горнице пытал.

— С Кудеяром? Неужто, с ним?

— С ним, Ворон, с ним.

— Отчего ж ушел?

— Отчаялся — оттого и ушел. Поцеловались мы с ним на прощанье — и разошлись. Где он сейчас и что с ним, и жив ли — не ведаю.

— А правда ли, Медведюшко, что на самом деле, Кудеяр — это…

— Не надо, Ворон, не надо…

— Кудеяр — это князь…

— Не шевели, говорю, Ворон…

— Это князь…

— Не буди, Ворон, пса, что у порога дремлет…

— Ну ладно, Медведюшко, не буду, — Ворон вытер лоб.

Шли по дороге, молчали. Месяц мелькал за верхушками елей, то прятался, то взглядывал на них, усмехался.

— Так и мы с ними, как вы тогда с Кудеяром, — сказал Ворон, — поцелуемся — и пойдем. Они в одну сторону, мы — в другую. А жаль. Привык я к ним — и к Степану, и к Томиле. Столько пройдено. Теперь же — врозь.

— Врозь или не врозь, а все вместе, в какую сторону ни иди.

— Как так?

— Одно дело делаем, Ворон, — Русь на плечах несем. А она, матушка, у нас одна. Она вширь идет и вглубь. Ее волю творим — по каким бы дорогам ни шли.

Месяц глядел на них не отрываясь…