Александр Антонов - Воевода

— Чего былое ворошить. Давайте-ка к столу. Матушка с Дашей ноне пироги пекли, кулебяки, да и медовуха есть.

Дружно жили Головлевы с Пономарём. Хорошая семья получилась, рассуждал с собой, сидя за столом, Даниил. Жалованье у Ивана по Разрядному приказу шло, и хватало его на семью, не бедствовали. Просидели за столом до сумерек, потому как было что вспомнить. Только к вечеру Даниил и Степан ушли на Сивцев Вражек. По пути Степан дважды Пытался покинуть Даниила, говоря, что поживёт на постоялом дворе. Даниил, однако, настоял на своём.

— Я тебе, Степан, жизнью обязан, как же мне тебя упустить! Дом у нас большой, всем места хватит. К тому же батюшка мой больше года под Казанью и в Казани провёл, крепость Свияжскую возводил. Выходит, все мы в одном котле варились.

И всё было хорошо. За столом посидели. Чествовали Степана, удивлялись, как это он один удержал рушившуюся крепь, пока Иван не подоспел, когда уже возвращались из подкопа. И выходило, что, будь близ Даниила простые смертные, а не богатыри Иван и Степан, завалило бы всех в подкопе у Даировой башни, в готовой могиле. Когда рассказали всё о случившемся в подкопе, Фёдор Григорьевич пожал Степану руку.

— Спасибо тебе, волжанин, за бережение моего сына.

А чуть позже, когда проводили гостя в покой ко сну, Фёдор Григорьевич учинил Даниилу головомойку. Ещё и Ульяна с Глафирой не ушли, как отец сказал:

— Зачем ты ноне отвёл Степана в приказ? Ведал бы, что после этого было, так не кликал бы на свою голову беды.

— Но что там могло быть, батюшка? Ведь Степан принёс вести, кои страшны по сути.

— Вот-вот, ты весь в этом: судишь о том, что случится через десять лет вперёд. Но мы побили казанцев и будем жить в мире.

— Твоими устами да мёд бы пить, батюшка. А я боюсь, что ежели упустим время, то выйдет, что за Казань бились напрасно.

— Ой, Данила, не приведи господи, ежели тебя услышат царёвы послухи — не сносить тебе головы. Да что говорить, ты и так уже накликал беду на свою шею.

— О чем ты говоришь, батюшка? Сказано мне, что меня ждёт царская милость за радение во славу державы под Казанью.

— Сказано. Слышал и я о том. А что вытекло из этого? Днями пойдёшь ты черемисов да мордву к правде приводить.

— Того не может быть. Мне обещали до весны к делу не звать.

— Кто обещал, с того и взыщи. С царя же батюшки не взыщешь. А сие им сказано: «Черемисов да мордву к правде приводить Даниилу Адашеву». Да, тебе дадут полк, и ты получишь возвышение. Но зачем тебе это? Нашлись бы и другие, если бы не лез своей головой.

Тут вмешалась в острый разговор Глафира:

— Батюшка, родимый, так ведь Данилушка твоя кровинка и вовсе норовом походит на тебя, такой же радетель за державу.

Фёдор Григорьевич посмотрел на невестку с удивлением. И на жену глянул. Понял, хоть Ульяна и промолчала, но мыслит вкупе с Глафирой. «Господи, чего уж скрывать: правы они, правы. Да разве ж мы виноваты в том, что больше, чем другие, радеем за державу?» Он успокоился, досада на сына остыла. Невестке же сказал:

— Ну, коль увидела в нас радетелей державы, тому и быть. Провожай своего семеюшку на неделю в поход. А теперь идите спать. У нас тут мужской разговор…

Ульяна и Глафира поклонились и вышли из трапезной. Фёдор Григорьевич встал из-за стола, начал ходить по покою. Спросил сына:

— Ты ничего не заметил в нашем доме?

— Да нет, батюшка.

— Братец твой старший ночами в Кремле пропадает.

— С чего это он? Ранее хоть и поздно, но всегда домой приходил.

— То-то и оно, что ранее. А теперь какую неделю дома избегает, ссылаясь на службу. Ноне увидел, спросил: «Когда придёшь домой?» — так он только усмехнулся: дескать, не ведаю, батюшка.

— Может, дела его держат?

— Да держат, но не сутками. Меня не обманешь. Дурь ему в голову втемяшилась, кою кнутом должно выгонять. Подумать даже страшно, до какого беспамятства опустился человек!

— И всё-таки просвети, батюшка. Может, и помогу чем. — Даниил никогда не видел отца таким расстроенным и беспомощным. — И вижу по тебе, что какая-то беда нависла над нами. Так поделись и вместе одолеем.

— Господи, уж лучше бы его отправили черемисов гонять по лесам и болотам, чем тут ему над пропастью стоять на одной ноге.

Даниил задумался. Он вспомнил двухлетней давности предупреждение главы Разрядного приказа. Сводилось оно к тому, чтобы кто-то не вольничал особо глазами. Ясно было, что предупреждение относилось не к нему и уж тем более не к отцу. «Конечно же, дядя царицы Анастасии имел в виду братца Алексея, писаного красавца, которому запала в душу и, скорее всего, в сердце несравненная царица Анастасия. Надо думать, что Алёша не дурак и не ходил грудь нараспашку, а прятал своё чувство под семью замками. Однако же случаются в жизни каждого человека минуты расслабленности, он забывает о всякой осторожности. И не надо соседу быть с большой прозорливостью, чтобы разгадать, чем мается придворный в присутствии такой красивой женщины, как Анастасия. Вот и весь сказ», — подвёл черту под размышлениями Даниил.

— Я с тобой в согласии, батюшка, — сказал он отцу. — И впрямь бы Алёше куда-нибудь в места отдалённые податься. Хоть бы догадались в приказе послом куда-либо его отправить.

— Всё ты понял, досужий, а о себе не печёшься.

— Так верно Глаша молвила, что мы с тобой одного нрава. — Даниил подошёл к отцу. — И прости меня за то, что рьяно служу державе.

— Так ведь опять покинешь нас. — Фёдор Григорьевич сел на скамью близ тёплой печи.

— Покину. А мне дома-то ой как хорошо, батюшка. — Даниил сел рядом с отцом. — И дети ласковые, и семеюшка добрая, душевная. Чего бы рваться из дому?

— О-хо-хо, сынок, — вздохнул отец. — Я всю жизнь маюсь тем же. И ничего не поделаешь: совестливый человек всюду такой.

Утром Фёдор Григорьевич, как всегда, чуть свет ушёл на службу, но вскоре вернулся вскачь на коне суетливый и чем-то обеспокоенный. Даниил первым встретил его во дворе.

— Что случилось, батюшка? — спросил он.

— Вели запрягать лошадей в тарантас да сам собирайся в путь.

Даниил побежал в конюшню. Отец поспешил домой. Все на подворье Адашевых пришло в движение, слуги забегали. Прошло совсем немного времени, и возница выкатил к крыльцу палат крытый тарантас, запряжённый парой лошадей, появились отец и сын, одетые в тёплые кафтаны, уселись в тарантас и укатили. Лишь женщины, разводя руками, стояли у крыльца и гадали, что же всё-таки случилось и куда умчались Фёдор и Даниил.

И они помчались за Кунцево, в деревню Мамоново, за неким прорицателем Доможилом. В пути Фёдор Григорьевич рассказал сыну, что случилось в Кремле за те короткие часы, какие провёл он там, явившись на службу:

— Царь проснулся не в духе, накричал на постельничих, в дворецкого сапогом запустил. Царица пришла — и ей досталось. И никто не знает, как успокоить царя, что ему надо. Мы стоим перед опочивальней в страхе, ждём грозы на наши головы. Вдруг выбегает Илья Мансуров и кричит: «Адашев! Адашев! Где ты?» А я перед ним. Он же меня не зрит. «Вот я!» — кричу ему. «Иди к батюшке!» — и в спину меня подталкивает. Вошёл, дрожу, но виду не показываю. Говорю спокойно: «Доброе утро, царь-батюшка. Как спалось? Поди, сон приснился неуместный?» — «А ты откуда знаешь?» — спрашивает он. «Так Господь Бог надоумил». — «Верно, сон. Да ведь в руку, окаянный. Вещий! Вещий сон-то приснился!» — кричит царь. «Ты поведай его мне, государь. Мы и поделим напасти». — «Нет, боярин, нет! Ни с кем делиться не хочу, даже бедой. Вези-ка ко мне прорицателя Доможила из деревни Мамоново, что за Кунцевом. С ним и поделюсь! Да чтобы ноне же был! Ноне! До вечерней трапезы!» — кричит царь-батюшка. Вот и мчим мы с тобой за прорицателем в Мамоново. Знаю я Доможила многие годы. Божий человек. Не согрешит и перед царём правду скажет. — Фёдор Григорьевич усмехнулся. — И нам откроет, что с царём. За золотой он все царёвы сны растолкует.