Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Аввакум говорил в тот день устало и кротко.

— Бог за отступничество послал Потоп. Всё померло в водах, один праведный Ной с полнёхоньким своим ковчегом остался... Россия-матушка сама себя топит в грехе. Первым в ту чёрную реку сиганул Никон, схватя за руку миленького Алексея Михалыча. А вот есть ли Ной среди нас, грешных, один Христос ведает.

— Ты поругай нас, батюшка, поругай! Покляни ты нас, зверей, страшными клятвами! — У Андрея-сторожа слёзы с бороды капали.

— Воистину, батюшка, покори нас, — поклонилась Аввакуму Анна Петровна. — Постыди! Чай, пробудится совесть наша, сном прелестным объятая! Мы, бабы, хоть княгини, хоть крестьянки, — все от плоти Евы-грешницы.

— О Ева! Хороший зверь была, красный, покамест не своровала. И ноги у неё были, и крылье было. Летала, как ангел. Увы! От её горестного небрежения к заповедям Господним всем вам, голубушкам, передалась проклятая болезнь. Упиваетесь лестью, сладкими брашнами друг друга потчуете, зелием пьяным, а дьявол глядит на вас да смеётся. Лукавый хозяин напоил, накормил, да так, что в раю не стало никому места, и на земле уж тоже нет житья. В ад норовим.

— В ад, батюшка! — согласился сторож Андрей.

— Увы, увы! Превосходнее Адама грешим. А согрешив, упираемся крикнуть: прости меня, Господи. Помолиться бы, да куда там! Стыдно молить Бога, не велит совесть лукавая.

Поплакали, прося у Господа покоя Православной Церкви, благостными покинули дом царицыной приезжей боярыни, богобоязненной Анны Петровны. Уносили в душе слово Аввакума. Для одних слово — звук, для других — наставление. Сторожа Благовещенского собора Андрея Самойлова прямодушные Протопоповы сказания нажгли, настегали, будто крапивой.

Пришёл он в церковь свою, в нарядную, как Божий рай, в благодатную Благовещенскую! В ту пору служил казанский митрополит Лаврентий, сослужили ему архиепископ рязанский Иларион да чудовский архимандрит Павел. Царь снова скликал в Москву архиереев для разрешения вопроса о патриархе. Молили Бога судьи Никоновы по лжезаповедям Никоновым. Плакала простая душа сторожа Андрея, окунаясь в неправду.

В царской церкви и народ к царю близкий. Все щепотью персты складывают, как приказано. Вон боярыня Морозова — кому в Москве неведомо: Аввакум в её доме служит по-старому, а вот поди ж ты! На людях — как люди, пальчики в щепоточку...

Дурачат народ! Царь сбесился, и бояре — упаси Боже объявить православным о своём бесовстве — друг перед дружкой скачут, сатане угождают.

Что спросить с позлащённой сей братии? Из царёва корыта кушают. Ну а длинногривые-то?! Митрополиты, архиепископы?! Или золотые да жемчужные ризы дороже сермяги Господней? Знать, дороже!

— Высоко ты, Господи! — простонал сторож Андрей. — Все тут против Тебя в сговоре!

Да и кинулся к алтарю, закричал на митрополита:

— Ох, Лаврентий, будет тебе от Исуса Христа правый суд! За твоё отступничество твои грехи задавят тебя, лжеустого, как медведь. Так и хрястнут твои косточки, раздробятся, проткнут тебя и язык твой поганый проткнут!

Дьякон, защищая владыку, правой рукой осенил Андрея крестом, а левой — кулачищем ткнул, метя в лицо, да промахнулся. Схватил его за рясу Андрей, мотал из стороны в сторону.

— Нет силы в твоём кресте, щепотник! Сила в моём! Крещу я вас, бесы!

И осенил двуперстным, славным от века знамением митрополита, архиепископа, архимандрита.

— И ты, дурак заблудший, своё получи! — перекрестил дьякона и пошёл из церкви, кинувши от себя церковные ключи.

Отшатнулись от того звяка сановные прихожане, глядели на ключи со страхом, уж таким укором веяло от тех ключей — не то что слову прошелестеть, дыханья не было слышно.

Великое смущение случилось в Благовещенской церкви. Царица Мария Ильинична, стоявшая на службе тайно, на хорах, за занавесью, обмерла от боли во чреве, где созревало очередное царское дитя.

В тереме Мария Ильинична так горько плакала, что за царём послали.

Алексей Михайлович прошёл к царице, головку её милую на плечо к себе клал. Косы гладил, бровки её трогал.

Сторожа Андрея Самойлова арестовать не посмели. Словесно увещевали.

Нежданно-негаданно пришёл к Аввакуму домой окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. Дрогнуло у протопопа сердце: Стрешнев — судья Сибирского приказа — сама царёва правда, за опальным Никоном Стрешнев присматривает.

Филипп рванулся на цепи, клацнул зубами, и Аввакум, заслоняя бешеного спиной, торопливо поклонился гостю и сказал, что в голову пришло:

— «Держу тебя за правую руку твою».

— Вон как ты живёшь! — уважительно сказал Стрешнев, косясь на Филиппа. — Чего это ты помянул о моей деснице? Я ведь тоже могу загадками говорить. «И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нём».

— Я тебе из Исайи, ты мне из Луки. Исус так ответил: «Плачьте о себе и о детях ваших».

— Не глупо, батюшка, о своих детях помнить. Но уж коли говорить словами Писания, помяну апостола Петра: «Будьте покорны всякому человеческому начальству для Господа».

Стрешнев сел в красном углу. Слова он говорил, будто камни ворочал, но улыбнулся и поглядел на протопопа не сурово.

— Я начальству кланяюсь, — Аввакум поклонился Стрешневу до земли. — Но, Господи, научи, как соблюсти чистоту? Исполняя одно Твоё повеление, попираешь другое. В «Книге премудрости» заповедано: «Из лицеприятия не греши, не стыдись точного исполнения закона Всевышнего и завета».

Филипп бешено захрипел из своего угла:

— «Во имя Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь».

— Ишь, какие у тебя домочадцы, — поёжился плечами Стрешнев. — Ладно, давай говорить попросту. Царь тебя, протопоп, любит, все мы любим тебя, но умерь же ты свой пыл, не бунтуй людей! Два перста тебе дороги, ну и молись, как совесть велит, только не ругай великого государя в церквах, на торжищах, не трепи высокого имени, не полоскай попусту.

— Не то в Сибирь?

— У великого государя много дальних мест.

— На костёр, что ли?

Умные серые глаза окольничего укорили печалью и болью.

— Я, батюшка, пришёл к тебе с гостинцем. Великий государь посылает тебе десять рублёв, и царица жалует десять рублёв... И от меня тоже прими десять рублёв... Государь ведает: церковная власть к тебе не больно справедлива, никак не разбежится дать место в храме... Обещаю тебе, батюшка: с Семенова дня будешь приставлен к исправлению книг на Печатном дворе.

Окольничий положил на стол три мешочка с деньгами, встал, перекрестился на иконы.

— Пообедай с нами, будь милостив! — пригласил Аввакум.

— Благодарствую, но... — Стрешнев развёл руками.

— Родион Матвеевич, миленький!

— Ждут меня, батюшка, — поднял глаза кверху. — Что сказать-то в тереме о тебе?