Владислав Бахревский - Страстотерпцы

У Алексея Михайловича глаза заблестели, в лице мелькнула хитринка.

— Афанасий Лаврентьевич, хочешь яблочка отведать?

— С благодарностью, государь! — Удивления скрыть не сумел-таки.

Алексей Михайлович обрадовался, хлопнул в ладоши.

— Яблок! Моих! — приказал вошедшему стольнику.

Стольник принёс татарское блюдо, на блюде горкой — яблоки. Разной величины, разного цвета.

— Отведывай от каждого понемногу, — попросил царь, подавая гостю нож.

Афанасий Лаврентьевич отведывал. Все яблоки были разного вкуса.

— Есть похожие? — спросил Алексей Михайлович.

— Нет, государь. Я не считал, сортов тридцать, должно быть...

— Тридцать три!.. — Алексей Михайлович поднял палец кверху. — Но здесь одна тайна. Угадай.

— Ума, государь, не приложу! — Афанасий Лаврентьевич принялся разглядывать яблоки. — Из твоего, государева, сада, ты сам сказал: «Моих!»

— Ты думай, думай!

Гость покраснел.

— Видно, сорта... заморские?

— Есть заморские... Ты ещё думай.

— Не знаю.

— Ну! Со скольких яблонь яблоки?

— С тридцати трёх.

Алексей Михайлович, смеясь, расцвёл, по-иному смеялся, наливаясь румянцем.

— С одного! С одного древа, друг Афанасий! Уж такой мастер у меня. Скоро ещё один приезжает... Ищи мне мастеров, Афанасий Лаврентьевич, на всякое дело ищи мастеров!

Развеселился, пробовал яблоки, жмурил глаза от удовольствия, о наказе же не помянул.

Побег колодников из-под Красного крыльца перепугал Алексея Михайловича. Кремлёвская стража ненадёжна, тайные враги дерзнули всей Москве напоказ помогать явным врагам. Сам сел просматривать дела неистовых в упрямстве староверов. Поразил извет вязниковского попа Василия Фёдорова, убитого неведомо где, неведомо кем, но за службу государю!

— Почему не посланы стрельцы в Вязники?! — закричал Алексей Михайлович на Дементия Башмакова. — Всех еретиков сыскать, воровские скиты разорить. Да глядите мне! Вы прыткие ноздри рвать, руки сечь! Заблудших православных людей, не делая им дурна, всячески увещевайте, уж коли будут прекословить, хулы пускать, тогда, смотря по неистовству, кого в Сибирь, кого в тюрьму, кого и сжечь...

Государев гнев подхлестнул медлительную колесницу следствия. Сыск по делу старца Капитона царь возложил на судью Разбойного приказа боярина Ивана Семёновича Прозоровского, дьяка Приказа тайных дел Фёдора Михайлова, полковника, стрелецкого голову Артамона Матвеева. В Вязники поехали двенадцать стрельцов его приказа, потом ещё двадцать...

Лист за листом прочитал Алексей Михайлович доносы на старца Григория Неронова.

Неронов подбивал умудрённых грамоте монахов, белое духовенство готовиться к собору вселенских патриархов, писать о погублении Никоном истинного православия, да не истощится Крест Христов.

О Неронове Алексей Михайлович советовался со Ртищевым.

— Много от него досады в Москве, — согласился Фёдор Михайлович. — Сам себе избрал для молитв Игнатьев монастырь на Лому. Там бы ему и жить!

— Отвезти старца Григория в пристойной для его седин карете в Вологду, до самого Спасского Игнатьева монастыря, — распорядился Алексей Михайлович. — Пусть знают: государь своих обидчиков не казнит — жалует. Фёдор Михайлович, ну скажи, разве я не терпелив?

— Таких терпеливых, как ты, великий государь, Господь раз в сто лет посылает.

— Батюшка Михаил Фёдорович был терпеливей меня. Кроткая, ласковая душа. Я ведь на руку, сам знаешь, скор! Иной раз в храме Божьем бездельника попа тресну.

— Так поделом!

— Поделом-то поделом... Пускай Неронов едет в пустынь свою, от греха. Всё бы им царю перечить! — Алексей Михайлович сделался красным, как варёный рак, — обиделся. С обидою брал в руки очередное дело — дьякона Фёдора [41].

В Благовещенском соборе служил, в Успенском, человек зело книжный, греческий язык выучил. Если бы для пользы церковной! Ради распри — ловить греков на слове. На весь белый свет срамил новые книги, посылая письма в Вятку, в Сибирь, в Переславль-Залесский... Навострился в Мезень грамотки закидывать, протопопу Аввакуму.

— Какого он роду-племени? Откуда взялся? — спросил царь Дементия Башмакова, хотя сам принял Фёдора в Благовещенскую церковь за громадный голос, за учёность. Было это на другой год после ухода Никона с патриаршего места. Привёл дьякона отец Михаил, поп домашней дворцовой церкви. Близкие люди восстают. Хорошо кормленные, знающие царскую ласку.

Дементий Башмаков принёс государю запись о Фёдоре. Отец и дед — попы, служили в селе Колычеве, в Дмитровском уезде. В моровое поветрие, когда народ вымер, Фёдора обманно записали крестьянином. Управляющий Якова Одоевского расстарался. Заступников поп Михаил нашёл, Фёдор его матушке племянник. В московских церквах потом служил... Дивное дело! Ростом Фёдор не больно велик, живота тоже не много, а запоёт — воздух дрожит.

— Смотрите за дьяконом в оба глаза! — приказал Башмакову Алексей Михайлович. — До приезда патриархов искоренить бы упрямство...

Не успел государь от побега колодников в себя прийти — новые тревоги.

Вернулся из Константинополя Стефан Грек, привёз три патриаршие грамоты: от константинопольского Дионисия, от иерусалимского Досифея, от александрийского Паисия, и все три о назначении газского митрополита Паисия Лигарида экзархом для суда над святейшим Никоном.

Стефан Грек прибыл в Москву на Иоанна Милостивого, 12 ноября, а уже через день Алексей Михайлович позвал к себе наверх архиереев, своих и иноземных. Стефан представил для освидетельствования патриаршие грамоты. Государь был печален: Паисий Лигарид, получив власть, Никона осудит, низвергнет из патриаршего достоинства, но его суд, пусть экзарший, — суд низшего над высшим. Никон такого суда не признает, смуты не убудет.

Все ждали, что скажет иконийский митрополит Афанасий. Тот осмотрел грамоту за грамотой, подошёл к иконам, поцеловал образ Спаса и объявил:

— Все три поддельные!

Лигарид в ярости ударил посохом, как палкой, об пол, закричал на Афанасия по-гречески:

— Скотина! Уймись, скотина! Обещаю тебе, будешь бит, как худший из ослов!

Греки подняли крик, не сразу вспомнили, где они и перед кем. Умолкли наконец, усовестились.

— Пока отложим наше дело, — мрачно сказал Алексей Михайлович. — До поры. Великий суд великим шумом негоже вершить.

Иконийского митрополита, однако, отправили в Симонов монастырь, на успокоение: обвинять во лжи доверенных людей царя — то же, что усомниться в честности самого царя...

Только трое знали, до какой поры отложил дело Алексей Михайлович: сам он, его духовник да дьяк Приказа тайных дел Дементий Башмаков.

Государь ждал возвращения с Востока Саввы — келаря Чудова монастыря, посланного проследить за Стефаном и Мелетием.