Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Искали по лесам дьякона Антония, старицу Евпраксию, старцев Селиверста и Капитона — не нашли. Но потянулись ниточки в Вологду, в Кострому, в Шую, в Суздаль, во Владимир.

В Вологодские леса послал царь московский стрелецкого голову Мишку Ознобишина. В вотчине боярина Ильи Даниловича Милославского в сельце Блещееве взял Ознобишин семейство крестьянина Фомы Артемьева. В Лежском волоке, в Комельской, в Обнорской волостях в вотчинах князя Шаховского, дворян Беклемишева, Бренчанинова, иноземца Довларова сыскал и уличил в капитонстве семьдесят крестьян, но были и несчитанные. В поместье Довларова в двух избах сожглись добрые сеятели за восьмиконечный правый крест, за правое крестное знамение, сколько их было — не разобрались, но дознались: среди них сгорели кровные родственники старца Капитона. Шесть женщин да два мужика из семидесяти пойманных из-под стражи утекли. Ангел двери им отворил.

Алексей Михайлович отписки Лопухина и боярина Прозоровского сам читал. Следствием остался доволен, повелел: «Тем людям, которые учнут указывать пустынников, давать нашего государева жалованья и впредь нашим государевым жалованьем обнадёживать. Малому Степану дать жалованье первому, чтоб он и достальные пустыни указывал. Пусть и другие стараются, дабы лживых пустынников и пустынниц вывести всех до единого».

О благочестии и порядке пёкся великий государь. От того царского попечения случилась небывалая отроду гарь, запахло в русских лесах человеческим жареным мясом. Не в едином каком бору, а во многих борах, во многих землях...

В оный день, когда на Мезени не бывает дня, взыграло небо всполохами, умом не постижимыми.

Из радуг и белого дивного света встали во всё небо стены города, а каков город, рассмотреть было нельзя. Стены поднимались чреда за чредой.

Анастасия Марковна, выходившая за берестой на растопку, позабыла, что ей надо, побежала звать Аввакума, детей и домочадцев чудо глядеть. Аввакум, кипевший гневом, кляня отступников в очередном писаньице любезным детям духовным, заругался:

— Печка у стольких-то баб студёна! А им бы всё поглядки! Не нагляделись на мороку.

Перо бросил в великой досаде. Не одеваясь, не обуваясь, метнулся из избы по сеням, глянул, помчался одеваться.

— Прости, Марковна! Впрямь Вавилон али град Небесный.

Высыпали на лютый мороз всем семейством.

— Опускается! — первым догадался Прокопий, — Батюшка! Гляди, опускается.

Город, стоявший в зените, торжественно одолевая твердь небес, плыл к земле и доплыл, опершись светеярыми стенами на горизонт. Неба не стало. Первая стена сплошь опоясала землю, зелено-синяя, с кровяными разводами, дышащая, как человек. За первой стеной вставала другая и, поднимаясь вверх, суживала небо; за второй — третья стена, четвёртая, десятая, там уж и не углядеть, сколько ещё, и все они — за, а на самом-то деле внутри. На вершине же всего, в зените, переливаясь розовыми пламенами, кудрявое древо, а в самой-то вершине — прореха, чёрный немигающий глаз.

— Господи! Что есть диво Твоё?! — закричал Аввакум. — Господи! О чём свидетельствуешь? Вразуми!

От крика видение разом поблекло, краски погасли, белое в небе слилось с белым на земле, и только по древу в зените перекатывались сполохи радуг и вдруг растаяли.

— Уж не воротит ли нас в стольный град батюшка-государь? — сказал дома Аввакум.

Анастасия Марковна перекрестилась.

— Господи! Явил бы милость — в Мезени дал век скоротать!

— Пуглива ты стала, Марковна! — зыркнул глазищами Аввакум. — Бог даст, поправится Михалыч от Навуходоносорова безумия.

— Аввакум, Аввакум! Тебе и царь — Михалыч.

— Отчего же не Михалыч? Он хоть помазанник, но человек смертный.

— Подальше бы от таких смертных.

— Увы, Марковна! Дальше некуда. Разве что в Пустозерск.

Ужинали по-праздничному, заканчивалась рождественская неделя.

— Как на Тайной вечере сидим. С Афонюшкой двенадцать человек, — сказал Аввакум, окидывая добрым взором семейство и домочадцев. — Жаль, не мой черёд служить. Поучил бы народ. Чай, завтра Васильев день, с идольских времён много осталось дурости. Здесь, на Мезени, — не знаю, а в Нижегородчине в Васильев вечерок хлеб на пол сеют. По пшённой каше гадают. Коли под пенкой красная — к счастью, белая да мелкая — жди беды. Лихоманку заговаривают. На звёзды глядят. Увидят девичьи зори на Млечном Пути — в слёзы: ещё год в девках сидеть.

— Ой, батька! — покачивая Афоню, помолодела от доброго воспоминания Анастасия Марковна. — Заговорил о родной земле, а у меня, глупой, корова наша первая в глазах. Чернавка. Ты её привёл во двор, а она меня увидела да и подбежала. У меня хлеб в руках для неё был.

— Ведь махонькая, — обрадовался воспоминанию Аввакум, — а молоком заливала. Во всех горшках — молоко.

— Как доить, бери два ведра, — сказала Анастасия Марковна. — В одном не умещалось.

— А помнишь, как лосёнка Чернавкиным молоком выхаживали? Матку грозой убило, лосёнок и пришёл в село. От голода ножки подгибаются.

— Выходили? — спросила с испугом Аксиньица.

— Выходили.

— А куда дели?

— В лес отпустили. — Аввакум погладил дочь по голове. — Потом такой лосище приходил из лесу. Придёт, лизнёт вторую матушку в руку, постоит на дворе, откушает угощения и опять в лес.

— Я его баловала, — призналась Анастасия Марковна.

— Так и я хлеб давал, но он руки мне не облизывал.

— Господи, и наревелась же я, когда Чернавку продать пришлось. Уж больно в далёкие края уезжали, в Москву, в чужие люди.

— А как Чернавка мычала! Тебя, Марковна, всякая тварь любит.

— Особенно мошка.

— Что верно, то верно! Далеко Мезень от Даур, а мошка здесь такая же злая... А вот чуда, какое нынче видели, ни в Москве, ни в Даурах не бывает.

— Господи, к добру бы! — взмолилась Агриппина.

— Глазам загляденье, а сердцу — ужас, — перекрестился Аввакум.

Заскрипел снег во дворе, хлопнула сенная дверь, стыло прогрохотала промороженная обувь. Дверь распахнулась, и в морозном облаке вошли трое заиндевелых стрельцов.

— Ты Аввакум? — спросил старший.

— Затворите дверь, младенца застудите!

Дверь затворили.

— Ты Аввакум Петров, протопоп? — снова спросил старший.

— Весь тут.

— Собирайся!

— Далеко ли?

— Царь судиться с тобой желает. В Москву.

— Вот он к чему, Вавилон небесный! — воскликнул Аввакум.

Семейство молчало, как умерло.

— Когда же ехать? — спросила Анастасия Марковна.

— Да хоть сегодня! — рявкнул старший. — Всё равно ночь.

Снова заскрипел снег, и в избу вошёл воевода Алексей Христофорович.

— Зовёт тебя, протопоп, супруга моя.

— В Москву в сей же час хотят везти! — горестно развёл руками Аввакум. — Как на пожар.