Станислав Десятсков - Верховники

сочно и грустно выводил Павел Иванович. За круглым заиндевевшим наполовину окошечком открывался сад с посеребрёнными инеем вершинами дерев. Зажглись первые огоньки в нижней деревне, дым из печных труб неподвижно повисал в морозном воздухе. Катишь с увлечением слушала пение своего супруга-чаровника. И потому с видимой досадой встретила явившегося офицера. Но делать было нечего — надо было прервать тихий досуг: Павел Иванович, как всякий петровский питомец, на первое место ставил дело, а не заботу о душевном спокойствии.

— Да и что такое душа? — иногда рассуждал Павел Иванович. — У делового человека порывы души должны быть подчинены рассудку, а рассудок всю жизнь ищет выгоду и потому находит счастливый случай!

Сейчас, в пору шатаний, Павел Иванович нюхом чуял — подвёртывается в его карьере именно такой счастливый случай и нельзя его упустить, даже рискуя потерять все свои прежние чины и звания.

В отличие от Остермана, тактика Павла Ивановича всегда была тактикой наступательной, а не оборонительной.

Сероглазый, высокий, с двойным подбородком, Павел Иванович в роскошном персидском халате предстал перед офицериком блистательным, уверенным в себе вельможей, вновь поймавшим свою фортуну, как жар-птицу за хвост.

Офицер был старый знакомец, Пётр Спиридонович Сумароков. При Петре I двадцатилетний гвардейский сержант Сумароков, посланный в Белгород заковать тамошнего воеводу в железо за взятку, то ли от бедности, то ли от слабости характера сам не устоял и взял взятку у воеводы, отослав в Петербург взамен заключённого своё собственное заключение о его невиновности. Дело было столь ясное, что Сумарокову грозило прямое бесчестье: лишение дворянского звания, битье кнутом и ссылка в Сибирь. Но Павел Иванович пожалел юношу: документик попридержал, спрятал в особую шкатулочку, и документик в той шкатулочке сохранял свою силу. Пётр Спиридонович Сумароков и по сей день был надёжным человеком Ягужинского.

Павел Иванович, однако же, принял его сегодня с отменной любезностью, пригласил сесть в кресло, быстрым взглядом отметив при этом простой суконный мундир офицерика, круглый парик без пудры, рубашку без манжет. По всему было видно, что господин Сумароков, хотя и дослужился до чина поручика, беден как церковная крыса. Такие вот гвардейские псы любому глотку перегрызут, если пообещать им деньги и продвижение в чинах.

Глаза Сумарокова и впрямь вспыхнули. «Шутка ли, чин гвардейского капитана и тысяча червонцев за такой пустяк, как пройти через караулы и доставить письмо в Митаву. Да к тому же милость новой императрицы — это ли не настоящий случай!»

«Человек, ищущий случай, всегда поймёт человека случая», — с удовольствием отметил Павел Иванович. Поручик Сумароков объявил, что готов выехать той же ночью. Павел Иванович вручил ему письмо, пятьсот золотых червонцев на дорогу, распорядился дать добрую лошадь, вырядить ямщиком. Когда Катишь вошла в кабинет мужа, Павел Иванович с чувством исполнял на клавесине лютеранский хорал:

Ночью ударил жестокий мороз. Караульные солдаты, выставленные распоряжением Верховного тайного совета на всех заставах, дабы не выпускать никого из Москвы, разложили на снегу костры, грелись. Чем сильнее забирал мороз, тем выше поднималось дрожащее пламя, и, казалось, перемигивались волчьи глаза вокруг тёмной, заснувшей тяжёлым январским сном столицы. Жутко было, когда из темноты улиц наползал загадочный, точно подземный гул огромного города. Солдаты хватались за ружья.

Затем всё стихало, лишь где-то вдали пронзительно и жалобно раздавался человеческий крик — караул!

Само собой — раздевают! Но у солдат своё государево дело — следить за дорогами.

— От такого мороза даже лошади и те задыхаются, а тут держи караул! — ворчали солдаты, теснясь к жаркому пламени костра.

За морозным паром не сразу даже увидели всадника.

Нежданно вылетела на костёр всхрапывающая лошадь, конник, по виду ямщик, а по прыти чистый разбойник, с ходу перемахнул через костёр и пропал в темноте. Всплеснулось вслед пламя выстрела, но в глаза солдат ударила лишь снежная пыль, поднятая лошадью.

Выскочил на выстрел караульный офицер, в тёплой избе отсыпавший царскую службу. Сердито махнул рукой: «Вы ничего не видели, я ничего не слышал!» Ёжась от мороза, убежал обратно в избу.

— Баба там у его, смотрителя почтового дочь: сладкая... — размечтался молоденький солдатик. Остальные зашлись смехом: теплее стало.

А по ночной заснеженной дороге, мимо утонувших в сугробах редких деревушек, по глухим лесным просекам мчался в Митаву гвардейский поручик Сумароков.

В ушах лихого поручика всё ещё стоял свист пуль, а перед глазами мелькали уже не леса и сугробы, а блестящие залы Митавского замка, завистливый шёпот придворных и пухлые белые руки императрицы, в которые он отдаёт потаённое письмо. И кто знает?! От честолюбивых мечтаний замирало сердце гвардейца.

Анна Иоанновна ночью металась на широкой кровати, задыхаясь под пуховиками, кричала басом: тревожила луна и не было потребной мужской ласки. Встала помятая, с чёрными мешками под глазами. Недовольно смотрелась в зеркало. Всё у неё как-то выпирало: пышная грудь, тройной подбородок, толстые мясистые губы. «В матушку пошла», — подумалось с привычным огорчением. Переваливаясь, подошла к окну; босая, нечёсаная, неумытая, ела конфеты из расписного лакомника, смотрела на пустынную митавскую площадь перед замком. Денёк наступал обычный, муторный, серый, с мутным дождём иль мокрым снегом. В огромном Митавском замке холодно, от сырости отваливается штукатурка и краска на цветных плафонах.

Вокруг замка ров, заваленный нечистотами, обвалившиеся бастионы, за ними унылый городишко, затерявшийся среди белёсой дождливой равнины. На пустынных улицах изредка мелькают высокие лифы курляндок, да на рынке толкутся краснорожие крепкие мужики. Вот и вся Митава. Изредка прогремит по грязному булыжнику карета с каким-нибудь спесивым бароном, и конечно же мимо. Курляндская знать посещала свою герцогиню лишь по большим праздникам. Да и зачем она вообще сидит в Митаве? Всё одно вся гражданская власть в руках высокой комиссии, определённой панами в Варшаве, а военная в руках очередного русского генерала из Военной коллегии в Санкт-Петербурге. Призрачное герцогство, призрачная герцогиня.

Анна с ненавистью уставилась на узкий, во весь рост, портрет супруга, давно перевешенный в тёмный угол. Всю жизнь она и живёт за этим... портретом. Его высочество герцог так упился на собственной свадьбе, сыгранной на щедрости её дядюшки, Петра Великого, что, не отъехав и нескольких миль от Петербурга, в одночасье скончался. Вернуться бы ей тогда же в Москву, на широкое салтыковское подворье матушки — так нет, дядюшка был строг и определил жестоко: коль ты герцогиня, так и живи в своём герцогстве. И жила, скучала в малолюдной Митаве ради высоких интересов российской политики. Изредка вырывалась в Москву или в Петербург — веселилась напропалую, но деньги кончались, и снова надобно было возвращаться в ненавистную Митаву. Дабы не лишиться пансиона, выплачиваемого Верховным тайным советом. И возвращалась... служить. А ведь и четвёртый десяток давненько пошёл, и волос уже седой, и круги под глазами.