Станислав Десятсков - Верховники

Феофил Ипатыч выпад сей принял и запустил в Никодима Гаврилыча блюдом с холодной телятиной. Никодим Гаврилыч бодро ответствовал миской с холодцом.

— Ах ты, батюшки мои светы! Срам-то какой! — бросилась разнимать их Авдотья Петровна.

— Однако же какие здесь страсти бушуют! — рассмеялся бригадир, наблюдая, как дюжая княгиня подвела друг к другу незадачливых женихов (сенные девушки вытерли их лица и кафтаны чистыми рушниками) и заставила троекратно поцеловаться. После чего поднесла всем гостям по чарке еневра. Бригадир выпил и с трудом перевёл дыхание, насмешливо заметил женихам:

— А что, господа, правду говорят: крепок пир дракою?!

Меж тем по знаку хозяйки внесли первую горячую перемену блюд: жареного гуся с мочёными яблоками, подрумяненного поросёнка, набитого гречневой кашей, бараний бок с салом, горячие домашние колбаски с новоманирным овощем — картофелем.

— Ты, чаю, свет мой, и не ведал, что в нашей глуши научились картошку растить? — спросила Авдотья Петровна, — У вас и в Москве, почитай, не на каждом столе овощ сей встретишь. Это всё управитель мой Степан Фёдорович старается. Ездил в Ригу с целым обозом за мебелью да и привёз картофель. Ешь, свет мой, кушай! Сил тебе, страннику, много надо... — Княгиня как-то странно посмотрела на бригадира.

Меж тем Феофил Ипатыч снова завёл высокий и политичный разговор.

— Вот вы говорили, сударь, кондиции установят пределы самодержавной власти. Я мыслю, как в Польше?

— Никакой Польши на Руси не будет. Знаю я Речь Посполитую, в Великую Северную войну исходил её с нашим воинством вдоль и поперёк, и ничего там хорошего, окроме вечной смуты, не видел, — сказал бригадир.

— Так ведь и я о том же твержу — не быть на Руси польскому беспорядку! — обрадовался Никодим Гаврилович внезапной поддержке. — Все блага на Русь, яко манна небесная, сыплются от власти самодержавцев.

Однако бригадир токмо рассмеялся:

— Ни Польши у нас не будет, ни к старому самодержавству возврата нет. Полагаю, будет у нас, как в Англии иль в Швеции, — Конституция!

— А что, батюшка, — прервала его хозяйка, — Конституция, она царского рода аль из Долгоруких?

Здесь, к смятению Авдотьи Петровны, бригадир выскочил из-за стола и, схватившись за голову, стал бегать от печки-голландки к окну и обратно, бормоча нечто невразумительное. «Дикость! Невежество! Тьма! Толща!» — только и могли разобрать княгиня и её женихи. Наконец бригадир остановился, прижался широкой спиной к дышащей жаром печке и сказал решительно:

— Просвещения на вас нет, вот оно что!

Тут и Никодим Гаврилыч, и Феофил Ипатыч согласно поднялись из-за стола: «Кто его знает, этого офицера, прикажет ещё выпороть ради этого самого Просвещения. Вишь как в лице стал суров, одно слово: «Бригадир!»

— Да куда же вы, гости дорогие? — засуетилась княгиня. — У нас ещё щи на третью перемену!

Но женихи столь дружно твердили о дальней дороге, надвигающейся метели, неотложных делах, что поневоле пришлось их отпустить с миром. Щи, наваристые, густые, ели вдвоём.

Бригадир думал, что и не съесть ему щец — лопнет от сытости, да куда там! Сам не заметил, как умял миску, столь было вкусно. Хозяюшка под щи трижды наливала чарку еневра, но и еневр уже не обжигал горло, только вот бригадир становился от него всё сонливей и сонливей. Гудела вновь затопленная печь, гудела метель за окном, куковала кукушка в старинных часах. Морил сон.

— Васька! Постель! — приказал он после последней чарки еневру Авдотье Петровне, принимая её за своего верного денщика, и Дуня отвела бригадира в опочивальню и сняла с него сапоги. Давно она, после Ванюши, ни с кого сапог не снимала, а тут вздрогнуло бабье сердце, когда она увидела его вот таким: мирным, покойно спящим, со светлой улыбкой на лице. Не удержалась, поцеловала, а потом сорвала с себя французский парик и немецкую робу и нырнула к нему под одеяло, прижалась холодным боком, погреться.

Утреннее пробуждение бригадира Козлова было ужасным: незнакомый дом, незнакомая комната, незнакомая кровать, незнакомая женщина.

«Ба, так это я никак с хозяйкой любовные шашни затеял. Впрочем, любовь та по её воле, и я ничего не упомню!» — хладнокровно рассудил бригадир.

Через час он уже сидел за столом, пил китайский чай и ругался с ямщиком. По всему выходило, что дорогу замело этой ночью надолго, даже по просёлку и по тому не проехать.

— Вот придёт обоз из Нижнего в Москву, тогда и проедем, а сейчас снег лошадям по брюхо, право слово! — лукавил ямщик, получивший от барыни немалый задаток.

Сама барыня выплыла из задних комнат как ни в чём не бывало: природные русые волосы уложены венчиком, на ногах пёстрые казанские сапожки, на плечи накинута соболья шубка. Барыня собралась показать господину бригадиру своё хозяйство. Делать было всё одно нечего, и, кляня родимые дороги, бригадир поплёлся за Авдотьей Петровной.

А смотреть в имении было чего! В тёплом коровнике стояло стадо на сотню коров, да и коровы-то голландки — чистые, гладкие.

— Прикупил, по моему приказу, Степан Фёдорович на Москве. Там в Измайлове скот племенной.

На утреннем морозе Авдотья Петровна разрумянилась так, что и парижские румяна ни к чему. «Соболья шапочка и шубка сидят на ней ладно, с фасонцем, — отметил про себя бригадир, — а как засмеется да покажет ровненькие зубки, ей-ей, не дашь более тридцати годков!»

Меж тем Дуня тащила его уже в амбар, полный разными припасами. Переливалось в её руках отборное зерно — сортовое, к посеву.

— Я, мил друг, на круг тыщи пудов с этим зерном беру.

В птичнике гоготали белоснежные гуси, квохтали куры, грозно шипели откормленные орехами индюки и индюшки.

— Да тут у тебя целое воинство! — заметил бригадир, а про себя с грустью подумал, что у него в новгородской деревеньке и пяти дворов, поди, не осталось. Да и не был он там, почитай, двадцать лет — с тех пор, как схоронил сначала отца, а затем маменьку. Жил на царское жалованье и не хулил судьбу — покойный-то батя, что греха таить, чтобы с голоду не умереть и сына на ноги поставить, хоть и был дворянином старинного роду, а сам землю пахал. А вдовица меж тем завлекла его на мануфактуру. В одной избе пряли тонкую льняную пряжу, в другой ткали из неё льняное полотно, в третьей десяток девушек (да все прехорошенькие) вышивали узоры по тому полотну.

— Возьми, батюшка, мой презент! — важно сказала княгиня. — Льняные рубашечки на твоё плечо!

— Да как же ты мой рост угадала?

— А пока ты, сокол мой ясный, спал, по указу моему Машка да Палашка, вишь головы потупили, тебя, батюшка, обмерили, ну тебе рубашечки и сшили проворно. Они у меня скорые, на все руки мастерицы, — Княгиня усмехнулась, поглядела лукаво.