Станислав Десятсков - Верховники

— Чего медлишь, Михайло! — крикнул Камчатка, перебегая от дерева к дереву, отстреливаясь. Михайло не ответил.

— Да что с ним? — удивился Камчатка.

— Не иначе как первую чужую кровь пролил! — рассудительно заметил Максимушка.

— Снявши голову, по волосам не плачут! — сердито крикнул атаман.

Максимушка меж тем сердито засопел, сгрёб Михайлу могучими ручищами:

— Будя, паря, будя! Дело ждёт!

Дело ждёт! Точно в горячке Михайло бежал через зимний сад между Максимушкой и Камчаткой. С подворья доносились отдалённые голоса. Тревожно всхлипывали красные светляки далёких теперь выстрелов погони.

В первое же воскресенье после разгрома Дугласовых палат дуванили [80] Дуванить — делить добычу после набега. .

В Китай-город по случаю базарного дня народу — яблоку упасть негде! У шалашей с горячими закусками, квасных кадей, кружал, выносных очагов, питейных погребков, пирожных — не протолкнуться. По-весеннему озорной ветерок весело полощет флаги над кабаками-фортинами. Лица у прохожих от лёгкого морозца радостные, весёлые.

Вольные казаки, как именовал своих сотоварищей Камчатка, шумной ватагой остановились у табачной лавки. К дверям лавки прибита доска-вывеска. На ней намалёван красавец офицер с длинной курительной трубкой. Камчатка и Нос подтолкнули заупрямившегося было, некурящего дотоле Максимушку, под руки ввели в лавку. Максимушка впервые отведал ядовитого заморского зелья, поперхнулся, закашлялся сердито, выскочил из лавки. Посмеялись. Ватажки были веселы по случаю удачного набега. Соловушка выводил высокие рулады, Хорёк — немыслимые ругательства. Даже Сизый Нос развеселился, корчил рожи, изображал турка, слона персидского шаха, которого недавно водили по Москве. «Ох, не к добру сей смех и веселье», — мелькнула мысль у Михайлы. Сказал Камчатке, но тот только рукой махнул:

— Один раз живём, парень! — И весело зазвенел золотыми в припрятанном кошеле. — Сейчас увидишь, как гуляет атаман!

Добыча у графа была взята богатая: золотая и серебряная посуда, графские драгоценности из потайного ларца, дорогое ожерелье, сорванное с дугласовской полюбовницы. У скупщиков краденого глаза разгорелись, как увидели эти вещи.

«Дуваним, парень!» Камчатка ногой распахнул дверь кабака. За ним в кружало ввалилась вся ватага. Камчатку, казалось, здесь все знали, сразу полезли обниматься какие-то дружки и случайные знакомые. В кабаке было шумно, смрадно, крепко пахло чесноком и дешёвой водкой. У стойки толпились, толкались, отхаркивались, пили водку и романею мелкие посадские людишки, извозчики, кабацкие ярыги, отпускные солдаты, гулящие бабы. В дальней чистой комнате сидели заезжие нижегородские купчины. Солнце едва пробивалось через грязные подслеповатые полуподвальные окна, серебрило железные крылья двуглавого орла, прибитого к стене за стойкой. Под орлом, недвижимый и мрачный, восседал на бочке сам целовальник по кличке Хребет. Волосатые кулаки тяжело лежали на стойке. Михайло вздрогнул, столкнувшись с его вопросительным взглядом: что, мол, за людишки пожаловали? Но Камчатка, тот и глазом не повёл, растолкал пьяных у стойки, хищно уставился на целовальника:

— Что, дубовый хребтина, старинных знакомцев не признаешь?

— Как не признать, на тебе ведь ещё должок висит, друг ситный! Целых пять целковых, и я те целковые ох как помню! — недовольно пробурчал целовальник.

— А коль признал, так ставь нам бочонок лучшей водки гданьского розлива да освободи чистый угол! — И Камчатка небрежно, без счёту, высыпал на стойку горсть золотых. Звонко застучали золотые кругляши о стойку, и сразу просветлело хмурое лицо целовальника — он засуетился, забегал, задвинул стол купцов-нижегородцев за печку, выкатил бочонок с отборной водкой.

— Знай наших! Камчатка гуляет! — Атаман выбил запечатанную пробку у бочонка, разлил водку в чарки. — Э... брат, первая всегда комом! — дружески похлопал Камчатка по спине Михайлу. — Зато другая соколом!

И точно, после второй чарки Михайле стало весело и отрадно.

затянул Соловушка любимую песню атамана, и Михайло ещё раз поразился красоте его голоса.

— Тебе бы в театр надобно, Соловушка! Радовал бы людей своим талантом... — сказал он Соловушке, но тот в ответ только кудрями тряхнул:

— Как выпороли в шестнадцать лет меня по барскому приказу на конюшне, тут и начались мои театры. Барину петуха, а сам в леса! А ты баешь, театр! У меня вся жизнь, парень, — театр!

При мысли о театре неведомо отчего Михайле стало грустно, словно заскучал он о чём-то самом родном и близком, а теперь далёком и невозможном. И сразу же вспомнилась Дуняша. Навалилась тоска. И чтоб прогнать ту тоску, Михайло одним духом осушил ещё чарку.

— Вот так, — пошла мелкими пташечками! — рассмеялся где-то рядом Камчатка.

А затем всё понеслось, завертелось перед глазами: и кабак, и пьяные сотоварищи, и целовальник. Михайло попытался подняться и рухнул. Соловушка и Нос отливали его водой.

Пришёл в себя он внезапно, будто вынырнул из тёмного омута. Озорно скалил над ним белые зубы Камчатка:

— Первая кровь, должно, тебе в голову ударила. Выпей-ка романеи, она мягчит!

Михайло выпил, и в самом деле стало тепло, уютно и все вокруг стали милыми, хорошими, даже мрачный целовальник за стойкой глядел родным дядей. Подбежали гулящие бабы. Одна из них уселась на колени Камчатке, другая — толстая, полногрудая — облапила Максимушку. Камчатка щедрой рукой швырнул на стол потаённый кошель:

— Гуляй, стрелецкий сын, буйная твоя головушка, всех угощаю!

Целовальник вздохнул жадно, выскочил из-за стойки, сгрёб деньги. И снова на столе, как из-под земли, выросли штофы с водкой, бутылки с фряжским вином, позолоченные орехи и сладости для девок. Для прочей почтенной публики кабацкие молодцы выкатили две бочки водки. Весть о щедром угощении скоро разнеслась по десяткам питейных погребов Китай-городка. Через минуту в фортине было не пробиться от кабацкой голи. А Камчатка всё бросал и бросал на стол золотые:

— Знай наших — гуляет стрелецкий сын! Моему батюшке голову не какой-нибудь палач, а сам великий государь Пётр Алексеевич на Лобном месте срубил! — хвастался захмелевший Камчатка облапившей его девке. Чёрные зубы девки цокались с ослепительно белыми зубами Камчатки. Атаман вдруг оттолкнул девку, приказал властно: песню, други!

высоким чистым голосом повёл песню Соловушка.

дружно подхватила ватага любимую песню атамана.