Станислав Десятсков - Верховники

— И сие ложь! — громко и внятно сказал князь Иван, на что Алексей Григорьевич, стоявший сзади, стукнул его меж лопаток.

— Тише, дурак, это же царский манифест. Понимать надобно!

— «Они ж, — всё с тем же видимым одушевлением читал Макшеев, — князь Алексей и сын его князь Иван, многий наш скарб, состоящий в драгих вещах на несколько сот тысяч рублей, к себе забрали и заграбили, — здесь Макшеев плутовато и нагло воззрился на Алексея Григорьевича, — не точию при жизни племянника нашего, но и по кончине уже, при вступлении нашем на российский наш престол, что ныне указом нашим у них сыскано и отобрано».

— Что значит сыскано и отобрано?! — вырвалось у Алексея Григорьевича.

— А то и значит, что имения ваши все отобраны и отписаны на государыню, а что не сыскано, так то мне велено сделать. И на то вот вам указ — снять с тебя и сына все кавалерии, а у князя Ивана взять камергерский ключ. А тако же забрать все ваши останние драгоценности — буде, — тут Макшеев подмигнул Алексею Григорьевичу, — оные есть!

— Да какие же, батюшка, драгоценности?.. — сладко запела уловившая тот офицерский подмиг Прасковья Юрьевна, — ещё из Горенок их Андрей Иванович Ушаков увёз, до последнего камушка. А вот не угодно ли откушать, батюшка, с дороги, да и солдатиков покормить, а вам в баньку сходить!

— Так уж все и увёз! — погрозил пальцем Макшеев. — Впрочем, — тут грозный капитан расслабился, — с дороги банька и впрямь, должно, хороша? Растряс я косточки, скачучи с Москвы восемьсот вёрст, ох растряс, матушка!

Капитана Макшеева, должно, и впрямь растрясло в дороге. И потому бравый гвардионец, несмотря на жесточайший императорский рескрипт поспешать немедля со ссыльными в Тобольск, здраво рассудил, что до Москвы далеко, а пар костей не ломит, и веника в баньке не щадил. А после три дня отсыпался, отъедался и опивался на княжеском подворье.

За это время Долгорукие собрались к отъезду, и вот в июле 1730 года по Оке, Волге и Каме тронулся караван необычных ссыльных: хотя и под конвоем, а не в кандалах, хотя и ссыльные, но не галерники на вёслах. Капитан Макшеев бережно погрузил на судно ящики с мозельвейном и рейнским сектом, предназначаемые, как он выражался, для дам истинно благородного рода, и запасы попроще, для жантильомов — водку анисовую и перцовую, водку гданьскую и натуральную. В сих заботах за дальнюю дорогу капитан особливо сдружился с князем Иваном, как человеком молодым и не заматерелым в старых обычаях. «У тебя, Ваня, — истинно благородное сердце! — уверял обычно к концу застолья мужественный гвардионец бывшего фаворита, — Ежели бы не царский рескрипт, дал бы я тебе волю, Ваня, а пока что живи! Я тоже человек благородный и хорошо понимаю благородное сердце!»

На свой страх и риск Макшеев оставил всем Долгоруким дорогое придворное платье, и когда Алексей Григорьевич в расшитом золотыми фазанами костюме выходил на верхнюю палубу тяжёлого волжского струга, и солдатам, и ему самому мерещилось, что он всё ещё гербовой вельможа, для плезира совершающий путешествие. Во всяком случае, солдаты ему не докучали и брали даже на караул.

Но в Самаргах забытие кончилось. В сём местечке ссыльный обоз нагнал прапорщик, кавалергард Любовников, и произвёл общий обыск. Отобрал все бумаги и письма, награды и орденские знаки, забрал дорогое придворное платье и деньги. А деньги были нужны, ох нужны! По тогдашним российским законам ссыльные сами обязаны были заботиться о своём пропитании. Алексей Григорьевич, правда, к обыску сему изрядно приготовился и зашил толикую малость в исподние порты и рубаху, но Иван с Натальей совсем остались бы без гроша, ежели бы не мадам Лефевр. Отъезжая из ссыльного обоза вслед за Любовниковым и плача, расставаясь со своей воспитанницей, француженка отдала Наталье 60 рублей из своего кровного заработка. Перед отъездом Любовников подступил и к Наталье. На ушко кавалергард объявил ей, что, ежели графиня Шереметева пожелает, она может вернуться в Москву в любое время, а ежели нет, то и у неё могут отобрать фрейлинскую ленту и орденскую звезду, пожалованную покойным государем. С тем передал он ей увещевательное письмо от братца Петруши. Братец напрямик писал, что коли Наташа вернётся в Москву, то брак её с князем Иваном тотчас будет расторгнут по величайшему повелению и сама государыня императрица даст ей аудиенцию.

— Аудиенцию?! У этой скифской бабы просить аудиенцию! — Наталья гордо вздёрнула свой курносый носик. — И о чём её молить? О разводе с любимым супругом?! — Она оглянулась с кормы на шум и плеск у берега, где беспечно купались молодёжь, и весело помахала мужу.

Плечистый, стройный, как красавец Антиной [86] ...как красавец Антиной. — Антиной — любимец римского императора Адриана (II в.). Отличался необыкновенной красотой, которая была запечатлёна в сохранившейся античной скульптуре. , Иван весь вытянулся в эту минуту на прибрежном высоком камне и вдруг ласточкой ушёл в воду. Наталья заплескала руками в восторге, затем повернулась к офицеру и ответствовала громко и гордо:

— Передай государыне, что я слову своему перед алтарём верна и с мужем меня разлучит токмо тот, кто и соединил, — единый Бог!

Любовников покорно склонил голову. «Дочь героя России и в ссылке ведёт себя как дочь героя!» — объявил он уже позже в Москве, своему знакомцу, испанскому послу герцогу де Лириа. Впрочем, при дворе сие геройство почиталось глупым упрямством, и в том были согласны все ветроходные придворные дамы.

Перед Нижним Новгородом ссыльный караван догнал очередной царский гонец, гвардейский офицер Лёшка Коньов, известный ёрник и собутыльник самого Семёна Салтыкова. Этот уже не привёз ни приглашения ко двору, ни послания от братца Петруши. Зачитал указ о лишении её, Натальи Шереметевой, фрейлинского звания, отобрал ленту и звезду. Лысый, пьяный, похожий на дикого фавна, снимая орденскую звезду с платья, Коньков нагло полез было под корсаж и, получив по рукам, злобно хмыкнул:

— Ну и дура! Вот и братец велел тебе то передать — чистая дура! — И, загоготав, дабы прикрыть тем своё смущение, отправился отбирать остатки богатств у Долгоруких.

— Потому как собственные деньги вам теперь ни к чему! — объявил он ссыльным. — Государыня милостиво положила платить за счёт казны каждому из вас рубль в день! И того, почитаю, много довольно!

Наталью он внёс в общий список ссыльных и заметил не без насмешки:

— Поздравляю вас, сударыня! Вот и вы теперь человек казённый!

И снова что-то вдруг оборвалось в Наташе, словно увидела она огромную чёрную яму, куда камнем падает её жизнь. Но рядом был муж, любимый, и она прислонилась к его сильному плечу.

— Впрочем, — снизошёл к ней вдруг Коньков, глядя на побледневшее лицо Натальи, — государыня милостива, и в любое время графине Шереметевой дозволено быть в Москве. Но Шереметевой! — Коньков погрозил пальцем. — Не Долгорукой! А ежели будет дитятко, то дитятко будет уже корня Долгоруких, и жить ему в Москве не велено, жить ему велено в Берёзове!