Станислав Десятсков - Верховники

«Человек — жалкая песчинка мироздания!» — тихо журчала речь преподобного Паисия. И душу Василия Лукича наполняло смирение.

Но по утрам, по-прежнему полный, хотя и на час, молодых сил и молодого задора, Василий Лукич говорил себе: «Нет, то неправда, отче! Человек — самовластец!»

В таких вот философских рассеяниях и протекала его ссыльная жизнь, прерванная в начале 1739 года примчавшейся из Петербурга командой. И по тому, как караульщики без лишних слов и философских причитаний сковали ему руки и ноги железной цепью, Василий Лукич понял, что его ждёт встреча с последним испытанным орудием российского самодержавства — пыткой. И как ни странно, он словно ожил и взбодрился духом — ведь ныне он был потребен не токмо Богу, но и палачам. В тот же серый январский день его бросили в сани и по закованному во льды Белому морю помчали в Шлиссельбург.

В 1066-ти вёрстах к северу от Тобольска, на крутом обрывистом берегу реки Сосьвы, близ впадения её в могучую Обь, в 1730 году стояла северная фортеция державы Российской — Берёзов. Построен берёзовский острог был ещё в 1593 году, при последнем государе из династии Рюриковичей Фёдоре Иоанновиче воеводой Никифором Трахионтовым для владычества над остяками. Тогда же Берёзов был обнесён рвом и валом, на коем воздвигнута была деревянная стена с башнями. Миролюбивые ханты и манси, по-тогдашнему остяки и вогулы, и не думали нападать на Берёзов, так что фортеция сия никогда не понадобилась против неприятеля внешнего, но рано стала применяться для ссылки государевых ослушников. Место было столь уединённое — с одной стороны тундра и Северный Ледовитый океан, с другой тайга и непролазные болота Васюганья, — что казалось, самой природой место сие было предназначено для ссылки.

И поскольку среди ссыльных есть своя цепочка, то предшественниками Долгоруких по оной были Меншиковы. История любит жестокую иронию, и, возможно, о том и думал Алексей Григорьевич Долгорукий, когда комендант острога майор Петров указал ему на небольшую деревянную церквушку и могильный холмик близ неё и сказал просто: «Здесь покоится Александр Данилович Меншиков, и сия церковь Рождества Богородицы срублена им собственноручно».

А перед глазами Алексея Григорьевича стояла в тот миг иная церковь — каменный пышный храм в поместье Меншикова, Ораниенбауме. Именно там, на освящении церкви, за несколько дней до падения всесильного голиафа, Алексей Григорьевич и видел Меншикова в последний раз в первых числах сентября 1727 года.

Храм в Ораниенбауме был роскошный, с позолоченными маковками, лепно расписанный изнутри и снаружи. Пел замечательный княжеский хор на клиросе, густые рулады выводил нарочито выписанный Меншиковым для сего случая басистый протодиакон из Москвы. Когда светлейший князь и сопровождавшие его занятные вельможи вышли из храма, всех оглушил громкий ружейный залп Черниговского полка, стоявшего в каре вокруг церкви. Полк приветствовал генералиссимуса войска российского, Александра Даниловича Меншикова. С моря встречным салютом громыхнули в честь полного адмирала Меншикова тяжёлые пушки с кораблей, стоящих на рейде у Ораниенбаума, и белые подушечки пушечных выстрелов поднялись в синее погожее небо. Грянула музыка в честь наречённого тестя императора Петра II, князя Меншикова [87] ...в честь наречённого тестя императора Петра II князя Меншикова... — Дочь А. Д. Меншикова Мария была обручена с императором Петром II 23 мая 1727 г. В этом же году Меншиков был подвергнут опале и вместе с семьёй выслан вначале в своё имение Раненбург, а затем в Берёзов. Мария Александровна Меншикова умерла в Берёзове 26 декабря 1729 г. , горделиво вступившего на бархатную дорожку, протянутую от церковных ступеней. Александр Данилович, с обычной кичливостью вздёрнув свою гордую голову, шёл навстречу приветственной музыке, навстречу судьбе.

Таким и запомнил Меншикова Алексей Григорьевич — в золочёном кафтане, в рубашке из тонкого голландского полотна, заколотой булавкой с крупным яхонтом (говорили, другого такого яхонта во всей Европе не сыщешь), орденской лентой через плечо, опирающимся на осыпанную алмазами трость с золотым набалдашником (трость сию именовали калишской, поскольку то был дар Петра Великого за Калишскую викторию). Однако, несмотря на весь сей внешний блеск и великолепие, Александр Данилович душою был тогда уже смутен, ох смутен! И Алексей Григорьевич ведал причину той смуты. Не было среди гостей самого дорогого и желанного, наречённого зятя Меншикова, — императора Петра II. И Алексей Григорьевич улыбался в тот час про себя, наверное зная, что государь-то развлекается с сыном его Иваном псовой гоньбой. И зря улыбался, зря, выходит, насмехался и готовил погибель светлейшему! Колесо фортуны переменчиво, и теперь он, Алексей Григорьевич, другой наречённый тесть Петра II, стоит перед могилой своего собрата в том самом Берёзове, куда когда-то Долгорукие сослали Меншиковых. «Ирония истории порой безжалостна!» — воскликнет современный читатель. «Провидение Божие!» — токмо и молвил Алексей Григорьевич, отойдя от могилы Меншикова. Но в душе его что-то оборвалось, и он понял вдруг, что, как и Меншиков, никогда уже он не выберется из этих лихих мест и зарыт в землю будет здесь же, рядом со своим бывшим недругом. И это предчувствие скорой кончины окрасило все последние месяцы жизни Алексея Григорьевича в Берёзове. Предчувствие ещё более возросло после того, как через несколько недель после прибытия в Берёзов скончалась жена, Прасковья Юрьевна, подхватившая жестокую простуду на пути из Тобольска в Берёзов.

«Не кручинься, батюшка! Попомни другого великого мученика, князя Хилкова! — до последней минуты подбадривала старая княгиня Алексея Григорьевича. — Сколь великие муки снёс в свейских темницах сей благородный страдалец, а не лишился ни бодрого духа, ни мужества... — Перед кончиной жар у княгини спал, и она говорила с Алексеем Григорьевичем внятно и разумно, вспоминая отца своего, князя Хилкова, бывшего посланца державы Российской в Швеции, заточенного в самом начале Северной войны в Стокгольме в темницу, но не отступившего от своей родины и двадцать лет проведшего в заточении. — А вы, дети, живите дружно...» — только и успела наказать старая княгиня своим чадам и к вечеру тихо скончалась.

Но дружной жизни в семье Долгоруких не было с самого начала поселения в Берёзове. Алексей Григорьевич и порушенная невеста сразу заняли всю ссыльную избу в остроге, в которой когда-то жили Меншиковы, а молодым — Ивану и Наталье — выделили сарай. Вот когда пригодилась Наташе Николкина шуба. Полночи она проплакала, кутаясь в шубу, из-за коварства мужниной родни, а когда проснулась, от холода зуб на зуб не попадал. Вскочила, выбежала во двор, — батюшки, конец сентября, а вокруг белым-бело. Ночью над тундрой и тайгой выпал первый снег.