Валерий Замыслов - Иван Болотников. Книга третья «Огнем и мечом»

Болотников подсел. Огромные глаза узника — одни они только и остались — неподвижно, изучающе вперились в глаза Ивана Исаевича, и этот пронзительный взгляд был настолько долгим, что даже Юшка не выдержал.

— Аль сомневаешься, старче?

— Нет, молодший, — слабо качнулся Иван Небник и высохшей узловатой рукой провел по лицу Болотникова. — Выходит правду о тебе в народе сказывают. Теперь сам зрю. Чую, велик ты силой и духом, Иван Исаевич. Спасибо, что за простой люд бьешься и за него же безмерно страдаешь. Вельми тяжек твой крест, но тебя не подмять никакой силе. Погибать станешь, через лютые казни пройдешь, но народу будешь до конца верен. Стоек ты, Иван Исаевич. Ведай же: имя твое будет века жить.

Болотников обнял старика за щуплые согбенные плечи, спросил:

— Поведай о себе, старче. Неуж и в самом деле хотел на небо взлететь?

— И взлетел бы, Иван Исаевич, да злые люди помешали. А вот Никита, что в холопах у сына боярского Лупатова ходил, взлетел. То давно было. Я тогда молодой был. Помогал Никите крылья делать. Башковитый был человек, великий чудодей-разумник. Много лет он крылья делал и переделывал, много лет норовил в небо подняться, дабы летать как птице. Падал, расшибался, но славных помыслов своих не оставлял. И начал летать-таки! Допрежь с мужичьей избы, опосля с теремов. Я и сам дважды на его крыльях малость полетал. Народ меня Небником прозвал. А Никита норовил все выше и выше подняться. И вот как-то взобрался на самую высокую колокольню, что в Александровой слободе, приладил к себе крылья и полетел. И так знатно получилось, что трижды облетел всю слободу. Народ вверх шапки кидал, Никиту славил, а царь и попы зело огневались. Никиту повели на казнь, грамоту зачли. По сей день злую грамоту ту помню: «Человек не птица, крыльев не имать. Аще приставит себе аки крылья деревянны, противу естества творит. То не божье дело, а от нечистой силы. За сие дружество с нечистою силою отрубить Никитке-выдумщику голову. Тело окаянного пса смердящего сбросить свиньям на съедение. А крылья, аки диавольской помощью снаряженные, после божественной литургии огнем сжечь». Никиту казнили, а меня в темницу кинули, дабы о небе помышлять забыл. Удалось бежать, много лет по Руси скитался, вдругорядь изловили, и вот, почитай, десять годов божьего света не видел.

— Чего ж с темницей не захотел расстаться?

— А пошто, Иван Исаевич? В миру жить горько. Бояре и дворяне терзают народ. Всюду нужда, неправды и оковы. Лихо в миру, постыло. Хоть и солнышко светит, а на душе черные потемки. Как был человек мытарем, так им и помрет. Простолюдин рожден на муки, не видать ему счастья.

— Ну нет, старче, не чую в словах твоих истины. Мытарь боле неправды терпеть не хочет. Разорвет он оковы, непременно разорвет! И того уже ждать недолго. Выйдет из тьмы вековечной народ. Ныне он дерзкий, богатырскую силу в себе почуял. Ты тут сидишь как крот и не ведаешь, как мужик по всей Руси кабальников бьет.

— Ведаю, ведаю, Иван Исаевич. Слух о рати твоей и в темницы проник. Вот почему и захотелось перед смертным часом в твои очи глянуть. Ныне можно и умирать покойно… С просьбой к тебе, добрый муж. Вели своим людям вынести меня на башню. Да чтоб на самую высь, дабы белый свет окрест окинуть.

— Добро, старче, — Иван Исаевич поднял узника на руки и понес из подземелья. Глаза старца были закрыты. По узким каменным ступенькам Болотников поднял Ивана Небника на дозорную башню, молвил:

— Полюбуйся миром, отец.

Тишь, кроткая задумчивая тишь. По неохватному синему небу плывет жаркое золотое солнце. За Упои ярко зеленеет высокий, спелый, вековечный бор. Искрится на солнце ясная, хрустально-светлая река; воздух чистый, упоительно-пряный.

Старец широко распахнул глаза, зажмурился, и вновь распахнул. Ахнул:

— Господи!.. Да то ж райское видение. Господи! — по впалым иссохшим щекам потекли сладостные неудержимые слезы. Старец с трудом стоял на ногах, голова его мелко тряслась.

— Господи! За что наказуешь, господи?! — с мучительной скорбью простонал он и, скользнув по камням слабыми сморщенными ладонями, повалился на пол.

— Что с тобой? — наклонился над узником Иван Исаевич.

— Вновь тьма в очах. Никак, ослеп… Отнеси меня к стене, сынок. На стене хочу постоять.

Болотников отнес.

— Подними меня, Иван Исаевич… А теперь прощай. Дай тебе бог никогда не видеть тьмы.

Старец перекинулся через стену и полетел вниз, развернув крыльями руки.

— Почему не задержал? — спросил Юшка.

— Зачем? — резко, отчужденно бросил Болотников и загадочно отрешенный шагнул в сводчатый проем башни.

Тула была осаждена со всех сторон.

Большой, Передовой и Сторожевой полки стояли под острогом на левом берегу Упы. Здесь же стоял и Рязанский «прибылой» полк под началом воевод Бориса Лыкова, Федора Булгакова и Прокофия Ляпунова. На правом берегу Упы, по Каширской дороге, на Червленой горе, около реки Тулицы разместился Каширский полк князя Андрея Голицына. Подле него «стояли Казанского царства и Казанских городов и пригородков мурзы, и татаровя, и чуваша, и черемиса, многие люди, и романовские и арзамаские князи и мурзы, и служилые татаровя, а воевода с татары был князь Петр Арасланович Урусов». Царь Василий с «дворовыми» полками разместился на реке Воронье.

По обоим берегам Упы был размещен и Большой государев наряд. Пушки находились за турами напротив Крапивенских ворот и со стороны Каширской дороги, что позволяло простреливать Тулу с двух сторон.

Тулу обложила огромная стотысячная рать. Повольников же было впятеро меньше. Царь Шуйский норовил взять Тулу с ходу, но осажденные дали такой сокрушительный отпор, что Василий Иваныч пришел в ужас. В первый же день погибло свыше пяти тысяч дворян. Болотников и Муромец и не помышляли отсиживаться за каменными стенами. «Из Тулы вылазки были на все стороны, на всякий день по трижды и по четырежды, а все выходили пешие люди с огненным боем, и многих московских людей ранили и побивали».

Шуйский диву дивился: и как это воры не боятся выходить на такую великую рать! Дерзок же Ивашка. Сколь же силы и воли в этом холопе! Кажись, его ничем не устрашишь.

Опасаясь подмоги со стороны мятежных городов и помятуя неудачу под Калугой, царь Василий решил отсечь Тулу от воровских уездов. Вскоре были взяты Белев, Болхов, Лихвин, Дедилов, Крапивна, Одоев… Тула напрочь была отрезана от Северских и Украйных городов.

Шуйский довольно потирал ладоши: теперь-то уж Болотникову долго не продержаться. Шишь ему воровские рати! И кормовых запасов не будет. Басурман напущу.

И вновь «по повеленью царя Василия, татарам и черемисе велено Украинные и Северских городов уездов всяких людей воевать, и в полон имать и живот их грабить за их измену, и за воровство, что они воровали, против Московского государства и царя Васильевых людей побивали».