Валерий Замыслов - Ростов Великий

Олеся не затворилась, впустила. Василий же прямо с порога брякнул:

— Хоть серчай, хоть гони прочь, но люба ты мне. Что хочешь, делай, но жить я без тебя уже не сумею… Всё в лавке тебя поджидал.

В лавку же Олеся не захотела больше идти. Оробела. Уж больно понравился ей молодой купец, чем-то похожий на её погибшего супруга. Такой же высокий, крутоплечий, с темнорусой шелковистой бородкой. Как увидела, так едва ноги до избы донесла. Затем встала у кивота, и всё молилась, молилась, прося у Богоматери прощения за грешные мысли. Несколько дней провела в молитвах, и зарок себе дала: к лавке больше не ходить, купца-молодца не видеть… А он, нежданно — негаданно, сам заявился. И дрогнуло сердце Олеси, про зарок свой забыла, ночевать (да прости её, Господи!) оставила.

Страстная, хмельная была эта ночь!

Купец Василий задержался в Угличе дольше задуманного. Уж как он любил все эти месяцы Олесю! Обрадовался, когда она затяжелела. Молвил:

— От жены своей я чад не имел. Не дал ей Бог стать матерью… Пусть идет в монастырь. Тебя ж, ладушка моя, в жены возьму.

— Грех это, Василий, не хочу его на душу брать.

— Грех — не чадородной быть. Не принимай близко к сердцу. Всё уладится.

Трудными были роды Олеси. Бабка-повитуха головой качала:

— Как бы не преставилась. Ох, тяжело чадо на свет божий идет.

Роженица, словно предчувствуя смерть, молвила страдальческим голосом:

— Коль помру, выполни мою последнюю волю, Васенька… Сын появится, то нареки в честь тебя, Василием, а коль дочь — Олесей. Не покидай её.

Родив дочь, Олеся умерла.

Вернулся Василий Демьяныч в Ростов Великий с дочкой Олесей.

В Ростове Великом набольшим купцом был Глеб Митрофаныч Якурин. Хоромы его стояли неподалеку от крепости, за земляным валом, на углу Ильинки. Прослыл Глеб Митрофаныч не только знатным купцом, но и усердным богомольцем. Не пропускал ни заутреню, ни обедню, ни всенощную, одаривал храмы богатыми приношениями. Владыка не нарадовался: все бы так купцы щедро на церковь жаловали.

Простолюдины же радость владыки не разделяли:

— Купец Якурин хочет грехи свои замолить, а они — тяжкие. В молодости, чу, татьбой [82] Тать — вор, грабитель, разбойник, злодей. промышлял, невинные души губил. Кровавы его денежки.

Всякое говорили про купца, однако толком никто ничего не ведал. В Ростове Глеб Митрофаныч осел лет десять назад, а где он раньше был и чем занимался известно лишь одному Богу.

Как-то в Пасхальную ночь Глеб Митрофаныч увидел на женской половине храма юную девушку необычайной красоты. Подле неё, держа свечку в руке, молилась жена купца Богданова Секлетея. Сам купец, как и Якурин, стояли на мужской половине.

«Красна девка, — подметил про себя Якурин. — Надо к Василь Демьянычу в гости пожаловать».

Купца Богданова он хорошо знал, но в избе его никогда не был: не пристало первому ростовскому купцу к меньшим торговым людям в гости набиваться. Пусть они кланяются. Но здесь дело особое. У купца Якурина — великовозрастный сын, давно пора его оженить. Хватит на отцовской шее сидеть, пусть отделяется и добывает калиту своим умом.

Пришел купец Якурин к купцу Богданову после Светлого Воскресения. Василий Демьяныч немало тому подивился. С какой это стати Якурин в его дом завалился? Но ясно одно — не по пустякам.

Богданов усадил Якурина в красный угол, и повелел Секлетее и Олесе накрыть стол. Глеб Митрофаныч, близехонько разглядев девушку, окончательно решил: лучшей жены его сыну Власу не сыскать.

Когда стол уставился медами и обильной снедью, женщины, как это и полагалось на Руси, удалились, а между купцами начался неторопливый мужской разговор. Долго толковали о торговых делах, потягивали мед, закусывали снедью, и лишь где-то часа через два для Василия Демьяныча всё прояснилось.

— Как ни петляй, не ходи вокруг да около, но пришло время о важном деле покалякать… У тебя, Василь Демьяныч, красна-девица на выданье, у меня сын — добрый молодец. Не породниться ли нам? Глядишь, и торговля твоя в гору пойдет. Я помогу, без всякой корысти, как сват свату.

Обескуражил Глеб Митрофаныч купца Богданова. Отдать в чужой дом родное дитятко, дочь ненаглядную?.. Нет, нет! Остаться без Олеси — пустить в дом тоску и кручину.

Василий Демьяныч, кажется, только сейчас осознал, насколько дорога ему дочь. Она вся была похожа на мать, которую он так безоглядно любил.

— Чего замолчал, Василь Демьяныч? Аль сватовство моё не по нраву?

— По нраву, Глеб Митрофаныч. Спасибо за честь… Но токмо не приспела пора моей Олесе. Всего-то пятнадцать годков. Ты уж не обессудь.

— Самая пора, Василь Демьяныч. Чай, ведаешь, князья своих дочек едва не с осьми лет замуж отдают. А то — пятнадцать! Удивил, называется. Не век же ей в девках сидеть. Как ни заплетай косу, а не миновать расплетать.

— Так-то оно так, — вздохнул Василий Демьяныч. — Не век сидеть. И все же обождем годок.

Купец Якурин поднялся из-за стола.

— Чую, тебя не свернешь, но и я на попятную не пойду. Подожду и годок… Но токмо береги свою дочку. От всего береги — от сглазу и порчи, от молодца-ухарца. За год всякое может приключиться.

Купец Якурин как в воду глядел. Приключилось! Любимое чадо выкрал ямщик Лазутка.

Лазутка Скитник давно был известен всему Ростову Великому. Дюжий, первый кулачный боец, к любому ремеслу свычен — хоть кузнец, хоть оружейник, хоть кожевник, хоть древодел… Всё горело в его проворных, сильных руках. Да и нравом был добрым, открытым, отзывчивым на людскую беду, за что Лазутку и любил ремесленный люд.

Скитнику было за двадцать, когда всю его семью погубила моровая язва. Страшным было его горе! Обычно веселый и непоседливый, он надолго замкнулся, закручинился, и лишь на третьем году, после смерти домочадцев, стал приходить в себя. С его ямщичьего возка вновь послышались озорные, задорные выкрики:

— Кому на Ивановскую?.. Кому на Чудской конец? Налетай, православные, вмиг доставлю!

Возок его — на Соборной площади, где раскинулся многолюдный торг. И ростовцы подходили — кто с закупленной липовой кадушкой, кто с кулем жита, кто с тяжелым железным сручьем…

Ямщичье дело Лазутка выбрал по наследству. Отец всю жизнь колесил по Древней Руси и довольно говаривал:

— Свое дело, сынок, ни на какое другое не променяю. Все дни на волюшке. Сидишь на коне, кнутом помахиваешь, а окрест такая лепота, такие просторы, что дух захватывает. И всюду луга зеленые, леса дремучие, реки широкие. А зимой? Ветерок да морозец лицо пожигают, снежок метельный сечет, а тебе всё в радость. Никакой бес тебя в бараньем полушубке не продерет. Скачешь, вдыхаешь ядреный морозец, а душа поет. Как ни тяжка ямщичья служба, а лучше её не сыскать. Чего токмо не наглядишься!