Валерий Замыслов - Ростов Великий

Лазутка поклонился боярину в пояс.

— Вдругорядь спасибо, Неждан Иваныч. Да храни тебя Бог.

На том и распрощались. Любопытно, как выкрутится боярин?

Затем мысли Скитника перекинулись на Олесю. Корзун как-то проведал, что ее отправили в Ростов к отцу. Молодец, боярин, а то бы рвался сейчас Лазутка в Углич, хотя проку от этого было бы мало: княжьи люди не дремлют, ловко же они его схватили… И как им это удалось? Никто ж в Угличе ни его, Лазутку, ни Олесю не знал. Сродники кузнеца Малея — и всё тут. Так кто ж выдал, какая черная душа напакостила?… Ныне Олеся с Никитушкой у купца Василья Богданова. Как они там? Отец-то строг, небось, родную дочь не пожалел и плеточкой попотчевал. Но это самое легкое наказание. Купец может и в подполье Олесю посадить, а то, не приведи Господь, и в монастырь отправить. Вот тогда беда. Коль Олеся постриг примет, в мир уже не вернется, а потому надо спешить. Идти же до Ростова далече. Был бы конь — птицей полетел.

Лазутка сожалело вздохнул: и чего он коня у гридней не свел? Теперь тащись! Улита едет, когда-то будет.

Вначале он сноровисто шел вдоль большака, а затем передумал: дорога петляет и гораздо удлиняет его путь. Так и в три дня до Ростова не дойдешь. Надо идти напрямик, по приметам: по солнышку на восток, а когда оно спрячется — по лишайникам на деревьях, кой всегда лепится с одной стороны, или же — по густоте ветвей на вершинах, кои всегда гуще с юга. Приметы Лазутку никогда не подводили. Даже в пургу — завируху (неся Корзуна на носилах), он вывел остаток молодшей дружины к ратному стану. А ныне пробираться и того проще: лето. Он должен пересечь реку Улейму, а затем Устье. Но надо спешить, спешить!

Лазутка отдыхал мало, даже ночь его была короткой. Едва забрезжил свет, он тотчас выбрался из-под густой, развесистой ели и пошагал на восток. И всё время его занимала одна неотступная мысль: пока не поздно, надо вызволить от купца Богданова Олесю, непременно вызволить! Он вновь должен жить со своей лебедушкой и Никиткой.

На коротком привале, прислонившись к смолистой сосне и устало вытянув ноги, Лазутку вдруг обожгла новая мысль: Ростов его хлебом-солью не встретит. Стоит ему появиться в городе, как его тотчас схватят княжьи послужильцы и бросят в поруб. Конечно, в посад можно проникнуть и ночью, но к хоромам купца Богданова и близко не подойдешь. Бешено залают псы, загомонят караульные сторожа с колотушками — и ступай восвояси. Попробуй, выкради Олесю. Но что же делать? Неужель покориться судьбе и разлучиться с любимым человеком? А может, в Ростов не рыпаться, и уйти куда-нибудь на Север, где тебя искать никто не будет. Срубить избу, подобрать добрую хозяйку — и жить себе, без горя и лиха. Но это была лишь короткая, усмешливая мысль. Лазутка еще в избушке бортника Петрухи окончательно решил: без Олеси ему не жить. А посему, он все равно пойдет в Ростов и любыми путями вызволит свою лебедушку. Так что, хватит сидеть Лазутка, надо поспешать.

И Скитник вновь сноровисто зашагал к Ростову, навстречу неведомой судьбе.

Вплавь, вытянув вверх левую руку с узелком, он пересек прозрачную, каменистую Улейму, а затем, обувшись в сапоги и натянув рубаху, пошел в сторону реки Устье.

К Ростову он подошел ветреной, кромешной ночью. Ни луны, ни звезд не было видно, и это было Лазутке на руку. Ветер усиливался, небо заволокло густыми низкими тучами, и вскоре заморосил обложной, бисерный дождь.

Лазутка устал, казалось, что нет уже и сил, чтобы сделать еще один шаг. Последнюю версту он пробирался по мшистому кочкарнику, подступавшему с северной стороны к самому Ростову. И вот теперь, совсем обессиленный, он сидел под дождем на кочке и вглядывался в город.

Ростов будто вымер, ни огонька, лишь смутно виднеются черные, курные избы ремесленных слобод.

А дождь и не думал утихать. Лазутка насквозь промок. Надо идти в слободу и где-то укрыться от непогодицы. Он поднялся и почувствовал страшную тяжесть в ногах, кои ныли, гудели и просили отдыха.

«Сейчас, сейчас, где-нибудь притулюсь».

Он тяжело и неторопливо шел вдоль слободы и вглядывался в черные глазницы волоковых окон, затянутых бычьими пузырями. Господи, ни единого светца! К кому постучаться? Спят непробудным сном ростовские трудники.

И вот в одной из изб он заметил смутный, мерцающий огонек лучины. Но как постучаться? Глухой ночью ни один хозяин в избу незнакомого человека не впустит: в такую пору лишь лиходеи шастают. Ночь темней — вору прибыльней. Придется назваться, а далее, как Бог даст.

И Лазутка постучался. В избе долго никто не отзывался, знать, крепко сморил сон. Скитник вдругорядь постучал, и, наконец, услышал в сенях скрипучие шаркающие шаги.

— Кого Бог несет?

— Ямшик… Лазутка Скитник.

— Вона, — глуховатым, удивленным голосом протянул хозяин избы и открыл дверь.

Перед Лазуткой оказался приземистый крутолобый старик с дремучей, лешачьей бородой. В руке его — огарок свечи.

— Заходи, еситное горе.

— Никак ты, Томилка? — повеселел Лавруха, признав в старике княжьего кормчего. В Ростове ведали его, как молчуна — дюку, а если уж Томилка заговаривал, то произносил своё неизменное присловье: «Еситное горе», а что за «еситное», так никто и не узнал. Никто не ведал и отчества кормчего. Старику, почитай, уж лет семьдесят, а его все — Томилка да Томилка.

Лазутка перекрестился на закоптелый образ в правом «красном» углу, сел на лавку и устало привалился к стене. Старик, молча, тоже уселся на лавку, разложил на коленях порванную сеть — мережу, и принялся ее чинить.

Скитник огляделся. Обычная изба простолюдина. У входа, рядом с печью, висит глиняный горшок (умывальник) с носиком. Печь — широкая, добротная, русская , с подпечьем, голбецом, шестком, загнетком, челом-устьем, полатями и бабьим закутом, где стояли ушаты, бадейки, квашня и висела полка, на коей расставлены деревянные миски, ложки и ковши.

Перед лавкой — чисто выскобленный стол. Жилье освещает светец с сухой лучиной. Красные угольки падают в лохань с водой и трескуче шипят. По бревенчатой стене, от трепетного огонька, пляшут причудливые тени.

«Бедновато в избе, — невольно подумалось Лаврухе. — А ведь княжой кормчий. Не шибко жалует его, Василько Константиныч».

В избе застыла мертвая тишина. Ни ямщику, ни Томилке, казалось, не хотелось говорить. Старик, словно спохватившись, поднялся, снял с колка сермяжный кафтан и протянул Лазутке. Тот молча благодарно кивнул и накинул сермягу на широкие, литые плечи.

На полатях вдруг что-то негромко зачмокало и невнятно забормотало. Скитник глянул на кормчего.

— Старуха во сне, — немногословно отозвался Томилка, продолжая латать мережу.

Когда Лазутка малость пообсох и отогрелся, кормчий вдругорядь поднялся с лавки и шагнул к печи. Вскоре на столе появились три пареных репы, миска со щами, кружка кваса и ломоть ржаного хлеба.