Валерий Замыслов - Углич. Роман-хроника

Кучер успел остановить карету перед самым мостом. Коренник вздыбился и тонко заржал. Мария испуганно закричала.

Борис Федорович, с резвостью молодой девки, выскочил из кареты и оцепенел. Мост рухнул. Глубоко внизу, придавленные бревнами, барахтались несколько лошадей, стрельцов же и вовсе не было видно. Их поглотила река.

Годунову стало страшно, глаза его от жуткого ужаса окаменели, он застыл, как пораженный молнией, и не слышал даже выкриков стремянного сотника:

- Воры бегут к лесу! Поймайте крамольников!

Тимоха, как только упал мост, тотчас ринулся вдоль Яузы, и вдруг неожиданно ударился коленом о каменную глыбу, заросшую бурьяном. Его охватила чудовищная боль. Он попытался бежать дальше, но сильно разбитое колено позволило ему сделать лишь несколько шагов.

Холоп же боярина Шереметьева успел скрыться в дремучем лесу, а на Тимоху Бабая скатывались с высокого берега стрельцы.

Г л а в а 9

НА ДЫБЕ

Прежде чем возвратиться в Москву, Борис Годунов подошел к связанному крамольнику.

- Кто таков?

- Меж двор скиталец, - превозмогая боль в ноге, с усмешкой отозвался Тимоха.

- Имя?

- Зовут Зовуткой, а величают Уткой.

- Вор!

Годунов взял из руки сотника плеть и с силой стеганул крамольника по лицу.

- В Пыточную башню, на дыбу, пса! Там обо всем поведает, - и имя свое и по чьему злому умыслу орудовал. Собака!

Годунов вновь стеганул воровского человека, но на залитом кровью лице Тимохи, глаза оставались дерзкими и насмешливыми.

- Зря стараешься, боярин. Ни дыба, ни каты твои мне язык не развяжут. Уж лучше сейчас убей.

- О легкой смерти помышляешь, навозное рыло? Огнем буду жечь.

- Я хоть и навозное рыло, но русский. Ты же - грязный и шелудивый татарин 138. Тьфу!

И Тимоха харкнул в лицо Годунова, что привело правителя в бешенство. Он с такой неуемной яростью принялся стегать Тимоху, что даже сотник решил вмешаться:

- Так и насмерть забить можно, боярин. Кой прок? Он токмо на дыбе своё воровское имя скажет.

Годунов отшвырнул плеть и, утерши рукавом бархатного кафтана пот со лба, шагнул к колымаге.

* * *

Крик. Пронзительный, жуткий…

За стеной пытали. Жестоко. Подвесив на дыбу, палили огнем, ломали ребра, увечили.

Стоны, хрипы, душераздирающие вопли.

Холодно, темно, сыро.

На лицо капают тягучие капли.

Ржавые, тяжелые цепи повисли на теле, ноги стянуты деревянными колодками.

Мрачно, одиноко, зябко…

Тимоха шевельнулся. Звякнули цепи по каменному полу. Выплюнул изо рта кровавый сгусток. Хотелось пить.

Тимоха с трудом подтянул под себя ноги, прислонился спиной к прохладной каменной стене. И снова жуткий вопль. Узнику хотелось заткнуть уши.

«Кого-то пытают, да так свирепо, чтоб было слышно за стеной… Де, наслушается мятежник, устрашится, а затем и без пытки всё выложит», - подумал Тимоха.

Послышались шаги - гулкие, неторопливые. Звякнула щеколда, скрипнула железная решетка. По узким ступенькам, с горящими факелами спустились трое стрельцов. Сняли с Тимохи цепь, отомкнули колодки. Один из служилых ткнул древком факела в спину.

- Айда на дыбу, мужик.

Бабай поднялся с пола, хмуро глянул на стрельцов и молча, прихрамывая, начал подниматься по каменной лестнице.

В Пыточной, на длинном столе, горят три восковые свечи в медных шандалах. За столом, откинувшись в кресло с пузатыми ножками, закрыв глаза, сидит худощавый горбоносый дьяк в парчовом терлике 139нараспашку. Подле него двое подьячих в долгополых сукманах 140с гусиными перьями за ушами. В углу, возле жаратки, привалился к кадке с водой рыжеволосый палач в кумачовой рубахе. Рукава закатаны выше локтей, обнажая грузные волосатые руки.

По углам пыточной, в железных поставцах, горели факелы, освещая багровым светом сырые каменные стены. Вдоль стен - широкие приземистые лавки, на коих навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца, крюки и пыточные колоды. Подле горна, с раскаленными до бела углями, стоит кадь с соленой водой. Посреди пыточной - дыба на двух дубовых столбах, забрызганных кровью.

Стрельцы сняли с Тимохи белую посконную рубаху, связали руки тонким сыромятным ремешком и подтолкнули к столу

Дьяк открыл глаза, окинул колючим взглядом чернявого мужика, спросил:

- О крамоле своей сейчас поведаешь, аль сразу на дыбу весить?

- И на дыбе ничего не скажу.

Дьяк пожевал сухими губами и махнул рукой кату:

- Зачинай, Ефимка.

Палач шагнул к дюжему Бабаю, но тот с силой оттолкнул ката. Ефимка отлетел к столу. Оловянные чернильницы опрокинулись, забрызгав чернилами дорогой и нарядный терлик дьяка. Тот поднялся из кресла и, брызгая слюной, закричал стрельцам:

- Тащите вора на дыбу!

Руки Тимохи завели назад и завязали уже подле кистей веревкой, кою перекинули через поперечный столб дыбы и натянули так, что узник повис на вытянутых руках над полом. Затем ноги его стянули ремнем, после чего один из стрельцов нажал на ремень с такой силой, что руки Тимохи вышли из суставов.

- За работу, Ефимка!

Кат принялся бить узника толстым ременным кнутом по спине. Каждый удар вырезал, словно ножом, лоскут мяса почти до костей.

- По чьему злому умыслу норовил правителя извести? Имя сказывай! - кричал дьяк.

Но Тимоха лишь молча скрипел зубами.

- Рассолом полей, Ефимка.

Палач зачерпнул из кади ковш соленой воды и начал плескать на кровавые раны.

- Сказывай, вор!

Тимоха молчал.

- Жги его! Увечь! Ломай ребра! - бешено заорал дьяк.

В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и железные прутья…

В потухающем сознании Тимохи проносилось:

«Не выдам Михайлу Федоровича, ни себя, ни его не выдам».

Слабея, выдавил:

- Сволочь ты, дьяк. Годуновский прихвостень!

Рассвирепевший дьяк, ничего не добившись от узника, подтолкнул ката к горну.

- Залей ему глотку!

Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Стрельцы опустили Тимоху на пол. Один из них вставил в черный изжеванный рот узника небольшое железное кольцо. Палач подошел и вылил из ковша в горло дымящуюся, расплавленную жижу.