Валерий Замыслов - Иван Сусанин

— Надо надеяться, воевода.

— Надеюсь, друже.

Когда миновали село Ростокино Троице-Сергиева монастыря, воевода молвил:

— Теперь уж недалече. Глянь, Иванка, сколь нищих и калик по дороге снуют. Одни — в святую обитель, другие вспять на Москву. Скоро и мне в нищеброда оборачиваться, но надо поближе к Москве подъехать… Пожалуй, в Копытове облачусь.

— Да и я, воевода, на нищего не похож.

Третьяк Федорович придержал коня.

— Давай-ка, друже, отъедем в лес. Потолковать надо.

— Самая пора, воевода. Слышишь стук лошадиных копыт? Уж не опричники ли скачут? Береженого Бог бережет.

— Чую, Иванка. Отъедем.

Привязали поводья к деревьям, а сами опустились на мшистое земное покрывало. Конечно, устали от долгой езды в седлах, одно удовольствие перевести дух.

— А теперь выслушай меня, друже… Поторопился я, неотложные дела дьяку не передал. Возвращайся вспять.

— Какие такие дела? — вопросил Иванка и глянул прямо в глаза воеводе, и тот, не научившийся врать, отвел их в сторону.

«Лукавит, Третьяк Федорович», — догадался Иванка.

— А как же ты, воевода? Один в Москву поедешь?

— Один, друже. На меня легла опала, мне и ответ держать, а ты возвращайся с Богом.

— Так не пойдет, воевода. Я хоть и мужичьего корня, но у нас так не водится. Мужик мужика в беде не бросает.

— Да пойми ты, Иванка. Нельзя тебе со мной в Москву. Можешь и ты голову потерять. И не перечь мне!

— Нет, воевода. Так дело не пойдет. Негоже мне так. Режь меня на куски, но тебя одного не оставлю. Авось всё и уладится.

— Не уладится! Худо ты знаешь государя нашего. Поезжай вспять, сказываю!

— Не горячись, воевода. С тобой поеду.

— Упертый же ты мужик… Ну что ж, ты сам выбрал себе дорогу.

Копытово лежало на реке Копытовке, вбегающей в Яузу. От него до Москвы совсем рукой подать. Скородом [143] Скородом — территория посада Москвы за стенами Белого города, начисто сожженная в 1571 году ханом Девлет-Гиреем и наскоро застроенная после его набега, получившая название «Скородом». в нескольких верстах.

Но Третьяка Федоровича заботил один вопрос. Переоблачиться — дело не хитрое, но у кого оставить коней? В середку села лучше не лезть: там стоит изба старосты. А эти людишки всякие бывают, могут и своему боярину настучать. Тот может заподозрить что-нибудь неладное и донести в Сыскной приказ. Тогда всё пропало.

Поделился своей тревогой с Иванкой.

— Лучше бы сутеми дождаться, воевода, — и в крайнюю избу. В таких — всегда самый бедный люд ютится. А бедняки, обычно, в доносчиках не ходят.

— Как ни жаль времени, но ты, пожалуй, прав, друже.

К крайней избе подъехали, когда уже совсем стемнело. Из оконца, затянутого бычьи пузырем, пробивался тусклый свет от лучины. Доносились глухие голоса.

Третьяк Федорович хотел, было, забухать кулаком в дверь, но Иванка остановил:

— Погодь, воевода. Могут и не открыть. Мужики придерживаются древнего обычая.

Третьяк Федорович никогда в избу к мужикам не ходил, а посему про обычай не ведал.

Иванка громко застучал и молвил по старине:

— Господи Иисусе Христе, помилуй нас грешных!

Из избы в сени протяжно скрипнула дверь. Хозяин прислушался. Иванке вновь пришлось повторить свои слова, и только тогда послышалось в ответ:

— Аминь!

Хозяин протопал по половицам сеней своими лаптишками, звякнул засовом и открыл дверь. Увидев двух мужчин и лошадей, спросил:

— Кого Бог несет?

— По делам на Москву добираемся, хозяин. Ты уж впусти нас, деньгой не обидим, — произнес Третьяк Федорович.

— С деньгой и разбойный люд шастает, а то и всякая нечисть. Перекреститесь.

И воевода, и Тимоха усердно перекрестились.

— Проходите в избу, православные, а я покуда лошадей во двор заведу.

Войдя в избу, Михайла Федорович и Тимоха сняли шапки и вновь перекрестились на единственную, закоптелую икону Николая Чудотворца, висевшую в красном углу. Затем поздоровались с хозяйкой, кормившей пятерых мальцов-огальцов.

Жена хозяина была невысокой, но складной женщиной, облаченной в длинный сарафан из грубой сермяжной ткани. Лицо округлое, рот маленький и плоский, густые волосы плотно затянуты белым платком.

— Присаживайтесь, люди добрые, — указывая на лавку вдоль стены, молвила хозяйка и повернулась к ребятне. — А вы — кыш на печку!

Ребятишки — мал-мала меньше, чумазые, худые, в сирых латаных рубашонках без штанов, послушно полезли на широкую крестьянскую печь и тотчас свесили вниз любопытные, кудлатые головенки.

В избу вернулся хозяин, задернул детишек занавеской и, следуя давнему обычаю, приказал жене:

— Накорми гостей, Анисья.

Хозяин — приземистый, крепкотелый мужик с окладистой русой бородой и широкими, сросшимися бровями, молча присел на лавку, выжидая, когда супруга поставит на стол угощенье.

Путники оглядели избу. Обычная крестьянская изба: с двумя лавками, деревянным щербатым столом, печью с полатями, закутом, кадкой, квашней из липовой кадушки и светцем. [144] Светец — «коза», род шандана для лучины: железный, пониже аршина треножник с рассошкой для вложения сухой горящей лучины; деревянный столбик в донце, с железными ушами и с вилкой вверху. Угольки горящей лучины падали в корыто с водой и шипели. Лучина, озаряя избу тусклым светом и, испуская, горьковатый сизый дымок, догорала. Хозяин поднялся и вставил в светец новую тонкую щепку.

Вскоре на столе оказались два ломтя черного хлеба, железная миса пустых щей [145] Пустые щи — щи без мяса. , пареная репа, миса капусты и жбан, наполненный квасом.

— Прошу за снедь, — пригласил за стол нежданных гостей хозяин и развел загрубелыми, короткопалыми руками. — Извиняйте, что Бог послал. Летось было молочко, да после Покрова боярский тиун за долги коровенку со двора свел. А мальцам каково?

— Чей тиун? — присаживаясь к столу, спросил Третьяк Федорович.

— Боярина Василия Шуйского, — нахмурившись, ответил мужик.

Третьяку Сеитову — уж куда известная личность. Старший сын знаменитого воеводы Ивана Петровича Шуйского, отец коего был назначен Иваном Грозным попечителем царя Федора. Неказистый собой Василий Шуйский слыл на Москве великим плутом, Лисой Патрикеевной и сквалыгой. Тот еще бестия!

— Не повезло тебе с боярином, — произнес воевода. — Как звать прикажешь?

— Прошкой. Прошка Катун.

— А почему «Катун?»

— Так мужики меня окрестили. Я-то с малых лет любил по траве кататься. У нас, почитай, у каждого сосельника своя кличка… А что, Василия Шуйского ведаешь?

Последние слова Прошка Катун произнес с настороженными глазами.

Иванка хлебал щи молчком, а Третьяк Федорович как бы нехотя отозвался:

— Слышали краем уха.

Прошка отмолчался: один Бог ведает, что за люди оказались в его избе. По одеже не из голи перекатной. Это сразу видно. На торговых людей тоже не похожи. При саблях, с пистолями. Из стрельцов? Но те богатые кафтаны не носят, да и одвуконь не ездят. Всего скорее чьи-то ратные люди. То ли князя, то ли боярина. Так что, лучше всего закрыть роток на замок.