Аммиан Марцеллин - Падение Рима

Оставшись один, бывший константинопольский сенатор Маркиан огляделся по сторонам и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, приподнял полы порфиры и полюбовался пурпурными башмаками-кампагиями. «Боже, неужели на самом деле я — василевс, император?! Неужели судьба вознесла меня так высоко, что выше того на земле не бывает... Да, теперь Пульхерия довольна, что трон мы всё же удержали в своих руках после смерти её брата, не оставившего после себя наследника... Она пошла даже на то, чтобы стать моей женой... Но какая она мне жена?! Предложила себя в супруги и, смешно сказать, взяла с меня слово, чтобы я отнёсся к обету её девственности с уважением... Я согласился, императорский трон стоит холодной постели. Хотя, слава Господи, Пульхерия разрешила мне спать со всеми, с кем захочу... И то ладно!»

Высокий, с лицом, отмеченным суровой красотой, с хорошо развитыми плечами, тонкий в талии, с руками, на которых играли мускулы, Маркиан [119] Бронзовая статуя императора Маркиана сохранилась до наших дней в итальянском городе Барлетто. и сейчас мог сразиться с любым по силе противником: когда-то он начинал свою карьеру простым воином, отличившись в боях с персами. Его награждал лавровым венком полководец Ардавурий, дружил и дружит по сей день Маркиан с его сыном Аспаром.

Знаком был новый император и с Гензерихом — находился у него в плену; король вандалов, наслышанный о подвигах Маркиана, без всякого выкупа отпустил его на свободу.

Вернувшись в Константинополь, Маркиан долгое время возглавлял дворцовую стражу, потом его избрали в сенат. И когда умер Феодосий и надо было возвести на трон неглупого, опытного и решительного человека, Пульхерия при поддержке Ардавурия и Аспара выбрала Маркиана. Став императором (короновали его 25 августа 450 года), Флавий Маркиан первым делом выпустил указ о сложении недоимок каше за десять лет, возвратил всех сосланных при Феодосии II, кроме Афннаиды-Евдокии, которую ненавидела Пульхерия, и приказал умертвить арестованного ненавистного Хрисанфия, чем сразу расположил к себе многих.

Человек сурового нрава, Маркиан и раньше с неудовольствием наблюдал порядки константинопольского двора и кое-что попытался исправить, например, запретил продажу должностей. Интриганам и бездельникам при Маркиане сделалось несладко, и многие из них покинули дворец.

Полюбовавшись башмаками, Маркиан подошёл к кафизме, украшенной золотом и драгоценными камнями, и любовно погладил подлокотники. Честолюбие обуяет и суровых людей...

В дверь постучали, в тронный зал вошёл новый секретарь императора, назначенный вместо Ириска, и протянул письмо от Аттилы, переданное через командующего Увэя, стоящего со стотысячным войском почти у самых стен Константинополя.

Правитель гуннов требовал к себе Гонорию, а также золото, причитающееся ему по договору с Феодосием II, заключённому в 449 году.

Решительный Маркиан тут же отправил римскую Августу в Равенну и, не испугавшись орды Увэя, высокомерно ответил Аттиле: «Золото у меня для друзей, для врагов — железо!»

Аттила на этот вызов Маркиана не поддался, у него теперь появился новый серьёзный враг — императрица Плацидия, которая отказала ему в руке дочери, а узнав через своих осведомителей, что гуннский правитель писал Теодориху, она срочно шлёт целое посольство к вестготам с такой речью:

«Благоразумно будет с вашей стороны, храбрейшие из племён, согласиться соединить наши усилия против тирана, посягающего на весь мир. Он жаждет порабощения вселенной, он ищет причин для войны, но — что бы ни совершил — это и считает закономерным. Тщеславие своё он мерит собственным локтем, надменность насыщает своеволием. Он презирает право и Божеский закон и выставляет себя врагом самой природы. Поистине заслуживает общественной ненависти тот, кто всенародно заявляет себя всеобщим недругом. Вспомните, прошу, о том, что, конечно, и так забыть невозможно: гунны обрушиваются не в открытой войне, где несчастная случайность есть явление общее, но — а это страшное! — они подбираются коварными засадами. Если я уж молчу о себе, то вы-то ужели можете, неотмщённые, терпеть подобную спесь? Вы, могучие вооружением, подумайте о страданиях своих, объедините все войска свои! Окажите помощь и империи, членом которой вы являетесь. А насколько вожделен, насколько ценен для нас этот союз, спросите о том мнение врага!»

Вот этой речью и подобными ею римские послы сильно растрогали Теодориха, который тоже узнал, что Аттила обращался к кровному его врагу Гензериху; и король вестготов ответил римлянам:

«Ваше желание, о римляне, сбылось: вы сделали Аттилу и нашим врагом! Мы двинемся на него, где бы ни вызвал он нас на бой; и хотя он и возгордился победами над различными племенами, готы тоже знают, как бороться с гордецами. Никакую войну, кроме той, которую ослабляет её причина, не счёл бы я тяжкой, особенно когда благосклонно императорское величество и ничто мрачное нас не страшит».

Радостно вторит королю народ; всех охватывает боевой пыл. Но до знаменитой битвы на Каталаунских полях ещё далеко...

Получив отказ от владетелей сразу двух империй — Восточной и Западной, Аттила не пришёл в бешенство соответственно, казалось бы, его душевному настрою, — нет, он, наоборот, стал спокойнее и трезво начал размышлять о своих дальнейших действиях. Прежде всего, он задумался над тем, почему так быстро согласился Теодорих выступить на стороне своих врагов — римлян.

«Неужели Аэций сумел после отъезда из моего лагеря убедить Теодориха о пользе дружбы с ним?.. И это после того, как Литорий навязал вестготам сражение! И если бы не вовремя подоспевшие галлы, то исход этого сражения для Теодориха мог быть печальным... Конечно, письмо Галлы Плацидии, посланное ему от имени императора, основанное на эмоциях (от своих лазутчиков Аттила примерно знал о содержании письма), могло как-то подвигнуть его к римлянам... Но не настолько же!.. Он же не без головы... Хотя его выступление в сенатском комитете на коллегии «пятнадцати первых» в ответ на письмо из Равенны говорит скорее о его умственном помрачении... Но он же давно снял медвежью власяницу, находившись в трауре по своей обезображенной дочери...

Причина, видимо, кроется в том, что кто-то убедил его не доверять мне. Кто-то так его напугал жестокостью моих воинов, что Теодорих немедля перекинулся к своим недавним врагам... А ведь мы с готами давно не воюем. Может быть, они боятся нас по старой привычке, когда были выдуманы ими легенды о нашем происхождении от нечистых духов и ведьм... А меня давно готские историки прозвали «Бичом Божьим»... Но меня это нисколько не задевает, больше того, я горжусь этим званием! Я, действительно, как бич, призван хлестать стоящих у власти людей, заносчивых, погрязших в разврате и относящихся к своим подданным, как к свиньям... Поэтому в империи ромеев за короткое время уже дважды происходили волнения народа, в римских провинциях без конца восстают колоны, давно неспокойно и в самом Риме... В Галлии ждут не дождутся восстать сервы и сельская беднота. А также коренные жители — галлы... А скажи я своему народу — от мала до велика — умереть за меня, и они умрут, потому что не только боятся меня, но и любят; потому что не бедствуют... Я даю им всё: я даю им движение вперёд, а значит, даю жизнь...