Степан Петров - Дом Черновых

— Не сметь сюда входить! Выдьте вон при моем виде!

Ночевавшая у Крюковых, занимавших флигель во дворе у Кузина, Варвара утром узнала, что Лиза после обыска арестована и сидит в тюрьме.

Варвара тотчас же отправилась в Чека.

Чрезвычайная комиссия помешалась в бывшей городской управе. Это был большой, двухэтажный белый дом на главной улице города. Ей приходилось и прежде бывать в светлых, высоких комнатах управы. Но теперь у дверей стояли часовые в красноармейских шлемах. Ее пропустили в приемную, где в ранний утренний час еще не было никого.

Она села на скамью и стала ждать.

Из боковой двери выглянул высокий красноармеец в длинной кавалерийской шинели. Вежливо спросил ее фамилию и скрылся.

Через несколько минут тот же человек в шинели выглянул в дверь и сказал громко:

— Гражданка Пирогова, пожалуйте!

Варвара вошла в маленький кабинет, где около письменного стола сидели три молодых парня в косоворотках.

— Что вам угодно? — спросил один из них.

— Я прошу освободить мою дочь, — сказала Варвара, откинув дрожащую голову, и поискала лорнетку в ридикюле, но лорнетки не было.

— Вас вчера не оказалось дома, и поэтому она арестована. Нам нужны вы!

— Если нужна, то вот я, — возразила Варвара.

— Нам нужны сведения о вашем муже. Вы в переписке с ним?

— Нет.

— Вам не известно, где он?

— Не известно, я уже несколько лет не имею от него никаких известий.

— Так.

Молодой человек порылся в бумагах. Потом сказал:

— Он изменник революции. Вы должны иметь в виду, что если будет обнаружена ваша переписка с ним, то вам грозит суровое наказание. К вашему счастью, обыск не дал таких результатов.

— Их и не могло быть, — сказала Варвара. — Надеюсь, что арест моей дочери не будет продолжительным?

— А с вашим покойным сыном вы переписывались? — неожиданно спросил чекист.

Варвара вздрогнула и вдруг откинулась на спинку стула с помертвевшим лицом. Комната пошла кругом перед ее глазами. На минуту она потеряла сознание.

— Выпейте воды! — прозвучал над ней чей-то голос.

Она дрожащей рукой взяла стакан и выпила несколько глотков. Зубы стучали о стакан, несколько капель пролилось на платье.

— Я не знала, что его… уже…

Спазмы сжали горло. Слезы медленно потекли из глаз, но лицо казалось неподвижным. Огромным усилием воли она овладела собой.

— Он — убит?

— Нет, нам известно, что ваш сын, находясь в армии Колчака, умер от тифа. В бреду убежал из лазарете в поле и погиб там во время бурана.

Варвара прижала платок к глазам и долго не отнимала его.

— Можете идти! — сказали ей. возвращая документы. — Дочь ваша будет выпущена сегодня же.

Варвара встала. Прежнее самообладание вернулось к ней.

Глаза были сухи, лицо — каменное.

Не помнила она, как очутилась дома, на кровати. Когда открыла глаза, у изголовья стояли доктор Зорин и Лиза. Бабушка сидела на сундуке, как бы кивая трясущейся головой.

— Что со мной? — едва слышным голосом прошептала Варвара.

— Ничего особенного, — ответил Зорин. — Легкое переутомление, маленькое нервное потрясение.

— Три дня без памяти лежала, — мрачно сказала Лиза.

Варвара рванулась к дочери, но силы оставили ее: голова упала на подушку.

— Лиза! — прошептала она. — Ты здесь! свободна!

— Молчи, — наклонилась к ней Лиза. — Все благополучно. Не волнуйся, мама: вредно тебе.

— Вам нужно правильное лечение, Варвара Силовна, — продолжал Зорин. — Здесь обстановка неблагоприятная, но я похлопочу, чтобы вас приняли в больницу.

— Не хочу, — прошептала больная. — Лучше здесь… Проклинаю всех!.. все!..

Лицо Варвары задрожало. Она снова впала в беспамятство.

Через неделю Варвара умерла.

Осень стояла солнечная, сухая, теплая. Уличная жизнь Москвы мало чем отличалась от прежней: на Ильинке торговали всякой мелочью, на углах стояли извозчики, московская толпа почти также оживленно сновала по тротуарам, как и прежде. Но большие гостиницы были обращены под новые учреждения, магазины закрыты. Торговали только чайные и столовые, молочные и табачные лавочки, много было уличных торговцев с лотками яблок и картофельных котлет.

На Советской площади на месте уничтоженного памятника Скобелеву строился серый обелиск; на фронтоне бывшего дома генерал-губернатора выделялись на полотняной вывеске красные буквы РСФСР. Перед домом стояла большая уличная толпа. Человек в тужурке и кепке, стоя на балконе, громким голосом, разносившимся по всей плошали, говорил речь отрывистыми фразами. Этот звучный, разряжающийся голос показался Валерьяну странно знакомым: где-то когда-то он слышал его. Оратор говорил о борьбе революции с ее врагами, о победах, завоеваниях и предстоящих трудностях. Москва готовилась отпраздновать годовщину революции.

Валерьян тщетно пытался вспомнить, где он слышал этот взрывчатый голос, но так и не вспомнил. Мысли были заняты собственными делами. Он шел к скульптору Птице, торопился застать его дома и, не дослушав речи, пошел по Тверской.

Чтобы попасть в студию скульптора, нужно было пройти под полукруглые каменные ворота и в глубине двора семиэтажного дома отыскать одну из многих парадных дверей. Найдя дверь, лифтом поднялся на шестой этаж: выше лифт не ходил; на седьмой, чердачный, пришлось подняться по лестнице. На низенькой двери была приклеена бумажка с надписью: «Прошу даже близких друзей не приходить ко мне ранее 9 часов вечера».

Валерьян улыбнулся: эта записка висела еще с дореволюционных лет, но на ее содержание и смысл никогда никто из «близких друзей» не обращал внимания.

Валерьян без колебаний надавил пуговку электрического звонка, и дверь тотчас же отворил сам хозяин — хромой, постукивающий железным каблуком, с коротко остриженной головой и в длинном коленкоровом халате — в своем рабочем костюме.

Расцеловавшись с другом, скульптор сказал, вводя его в мастерскую:

— Ты хорошо сделал, что не опоздал. Жду комиссию и, значит, в два счета устрою тебе свидание… Работаем. Занят по самые… по эти… по колена… Видишь?

Художник осмотрелся.

Мастерская скульптора была заставлена гипсовыми и мраморными фигурами, бюстами; с длинных полок смотрели мужские и женские лица, смеющиеся, плачущие, думающие, мечтающие… На человека, впервые вошедшего в эту странную комнату, они производили впечатление неподвижно застывшей толпы с различным выражением лиц, полных жизни. Вот полунагая женщина с трагическим лицом и с заломленными в отчаянии голыми руками; в ее позе и выражении прекрасного лица столько экспрессии, что кажется — у нее захватило дух, и вот-вот сейчас из мраморной груди вырвется дикий, истерический вопль… Но она молчит, и уже годы как замерла в этом трагическом состоянии.