Степан Петров - Дом Черновых

Праздник пасхи встретили мрачно, печально. Варвара и Валерьян больше не разговаривали, а Наташу это угнетало.

На первый день праздника Варвара с утра ушла куда-то с женихом, а покинутые дети ее — мальчик и девочка — плакали от одиночества.

Наташа, чтобы развлечь детей, вздумала покатать их на пароходике по Неве, бабушка заперлась в своей комнате, а Валерьян, насупившись, просидел весь день один в пустой квартире. У него с утра болела голова, колотилось сердце.

К обеду вернулась Наташа с детьми, прозябшими на реке. День был сырой, холодный, ветреный.

— Мне нездоровится, — сказала она. — Такой холод, что мы все на пароходе около трубы грелись! Что- то мне дышать трудно, и голова болит.

Валерьян встревожился. Он сам едва держался на ногах от странной слабости и жара во всем теле, но тотчас же позвонил Зорину. По случаю праздника доктора не оказалось дома.

— Сходите сами к какому-нибудь врачу, — сказала Наташа. — Мне совсем плохо!

Валерьян, пересилив болезнь, оделся и через силу поплелся к ближайшему доктору, которого тоже не оказалось дома. Но прислуга попросила с полчаса подождать.

В пустой приемной не было никакой мебели, кроме стульев. От ходьбы Валерьян так ослаб, что не мог даже сидеть. С ужасом почувствовал, что и сам серьезно болен. Он лег на пол и так ждал, почти теряя сознание.

Вдруг раздался звонок. Больной поднялся с пола, прислуга открыла дверь, и вошел доктор.

— Помогите! — прошептал Валерьян прерывающимся голосом.

— Что с вами? Войдите в кабинет!

Валерьян, шатаясь, вошел вслед за доктором.

— Садитесь!

— Извините, доктор, но болен-то ведь не я, а моя жена. Не сможете ли вы поехать сейчас со мной?

Доктор взял его за руку и. пощупав пульс, сказал:

— Нет, вы больны! У вас наверно все сорок градусов, вам сейчас нужно в постели лежать, а вы ходите!

— Но, доктор, я даже не знал, что я болен. Я прибежал за вами: жена больна серьезно!

— Вы художник Семов? — спросил доктор.

— Да.

— Я вас знаю. Долгом почту сейчас помочь вашей жене и вам.

— Моя квартира всего за квартал от вашей.

— Тем лучше. Но пешком вы в таком состоянии не дойдете, возьмем извозчика!

Доктор захватил маленький чемоданчик, сунул в боковой карман какие-то инструменты и поспешно вышел из квартиры, поддерживая пациента.

Когда они приехали, Наташа лежала в постели. Варвара уже вернулась и сидела подле нее.

— Сейчас же разденьтесь и в постель! — скомандовал доктор. — А я пока займусь вашей супругой. Зачем вы допустили больного выходить из дома? — сурово спросил он Варвару. — Неужели нельзя было послать прислугу?

Варвара смутилась.

— Никого не было дома, — пролепетал Валерьян, — я и пошел. Немножко нездоровится.

— Немножко! — ворчал доктор. — Сорок градусов, может быть — тиф, а он ходит, как ни в чем не бывало! Покажите мне больную!

Через четверть часа он вошел к Валерьяну, смирно лежавшему под одеялом.

— У вашей жены плеврит в очень острой форме. Немедленно вон из Петербурга! Самое лучшее — в Крым. Ну, а теперь я вас исследую.

После всяких выстукиваний, выслушиваний и измерений температуры доктор успокоился.

— Опасного ничего. Просто гнилая петербургская лихорадка. Все-таки вам придется полежать недельки две. Но вашу жену немедленно отправляйте в Крым!

Через два дня Наташу повезли в Крым. Сопровождала ее Варвара. Через две недели Валерьян, оправившись после болезни, уехал вслед за ними. Дома остались только бабушка, Константин и дети.

Варвара вскоре вернулась, как раз к разгону Государственной думы. В числе бежавших депутатов эмигрировал и Пирогов. Варвара уехала вместе с ним.

Костя остался ликвидировать квартиру, а Настасья Васильевна с детьми спешно возвратилась в мрачное лоно дома Черновых.

Первого мая в ясное, светлое утро вышел Сила Гордеич из дому прогуляться на «Венец». Так назывался край высокой горы, где стоял его родной город. На Венце, над зеленым обрывом были врыты в землю старые скамейки для гуляющей публики; дома стояли в одну линию и глядели с горы на Волгу. На одну из скамеек сел Сила Гордеич, опираясь на вязовую палочку, загнутую клюкой.

Крутой откос горы был весь покрыт знаменитыми садами анисовых яблок, антоновки и хорошавки, которыми на всю Россию славился город. Промеж садов вилась разбитая ездой ухабистая шоссейная дорога — пятиверстный спуск с гигантской горы к Волге. Ниже, на берегу виднелись купеческие хлебные амбары и пристань — целый ряд пароходных конторок. Стоял тут на якоре и его собственный буксирный пароход «Редедя», за долги взятый: старье, а когда-то сильнейшим буксиром на всей Волге считался.

Сила Гордеич долго смотрел с горы вниз, где изумительно сверкала разлившаяся Волга под ярким весенним солнцем у подножия зеленой горы, возглавляемой белокаменным городом и пятью золотыми куполами старинного собора. Сила Гордеич смотрел, кряхтел и думал.

Небывалый разлив! Только что прошел ноздреватый, рыхлый камский лед — и пошло прибывать: чуть не по аршину в день! Все затопило, все поймы залило. Все островки и косы песчаные, луга, поля и перелески — все под водою очутилось, и разлилась матушка-Волга около старого, тихого города чуть не на тридцать верст. Как море, плещется она мутными желтыми волнами, пенится и хлещет в крутой зеленый берег, винтом винтится быстрина, и летит громадина без удержу куда-то в даль далекую, в море великое.

Вспомнил Сила Гордеич всю свою долгую жизнь, всю тяжелую, бедную молодость в родных приволжских местах. Вся жизнь прошла около Волги, и от юности до старости яркой лентой опоясывала эту жизнь Волга. Ярче всего вспоминались Силе волжские весенние разливы: перво-наперво пассажирские пароходы пойдут, этакие белые, как лебеди, двухтрубные великаны, густыми протяжными голосами сразу в две ноты поют, красными колесами желтые пенные бугры подымают, к каждому городу, к каждому богатому селу, где только пристань стоит, с праздничным видом заворачивают, чалки на конторки закидывают — и тут что только поднимается на берегу! Суетня, беготня, толкотня, суматоха! Торговки со всякой волжской снедью сидят, приготовились, зазывают краснощекие толстухи звонкими, певучими голосами: говор у волжского народа протяжный, круглый, песенный говор.

Крючники — оседланные люди — как муравьи, тащат рысью по мосткам тюки в три раза больше себя — и не видать за кладью людей. Пахнет новой рогожей, лыком, свежим тесом, дегтем да хлебом, — не разберешь! Всякую всячину в пароходное брюхо кидают. И нефть по деревянному желобу льется «ему» куда-то в ноздрю: ноздрей пьет! Крючники, известно, всегда с песней работают: без песни им невозможно, для работы она и поется. Одна песня у них, как у волка, — старая, вековечная бурлацкая: