Степан Петров - Дом Черновых

Наташа была настроена бодро и мужественно: ее уверили, что операция — это вожделенный конец ее страданий. То же самое летом говорил ей доктор Зорин, которому она верила больше, чем старому хирургу. В одном только Зорин ошибся: летом она выздоровела благодаря внутривенному вливанию строфанта, но не на две недели, как предполагал он, а на целых два месяца я до сих пор чувствовала себя бодрой. Зорин был сам удивлен таким непредвиденным, необъяснимым чудом, говорил, что собирается написать в медицинском журнале статью об этом случае, совершенно не предусмотренном наукой.

Извещенный о назначенной операции, Валерьян примчался в лечебницу. Вместо того, чтобы ободрять Наташу, он сам нуждался в ободрении, и она его ободряла, вызывая в нем невольное удивление неожиданному ее самообладанию, какого никогда не предполагал в этой хрупкой, исстрадавшейся женщине.

— Не волнуйтесь, Валечка, все будет хорошо. Доктор Зорин сказал, — тут она улыбнулась своей новой улыбкой, которой никогда не в силах была удержать, когда говорила или думала о нем, — сказал, что после операции я сразу воскресну. Кончатся ваши мучения со мной.

— Я буду здесь сидеть и ждать, — хмуро возразил Валерьян.

— Нет, вы тут, пожалуй, еще шум поднимете. Лучше пока сходите в цветочный магазин, принесите букет белых роз.

Вошел профессор и благодушно сказал Наташе:

— Ну, деточка, того, все в порядке, пожалуйте за мной. Как ваше самочувствие? Не волнуетесь?

Наташа смотрела весело.

— Нет, я решилась, взяла себя в руки. Вот только муж что-то духом упал.

Она лукаво улыбнулась.

— Не бойтесь, — тепло сказал старик Валерьяну. — Надеюсь, все обойдется благополучно. У вашей жены большая воля к жизни, а это очень много значит. По правде сказать, я, того, сначала-то не ожидал встретить такую твердость духа.

Валерьян не верил ему, вздыхал и хмурился.

— Все-таки я здесь подожду.

— Нет! — воспротивилась Наташа. — Идите и сделайте то, о чем я просила, иначе буду волноваться за вас.

Она как будто с умыслом отсылала его.

— Ну, идемте, — повторил старик и направился к двери.

Вслед за ним пошла Наташа, еще раз улыбнувшись мужу.

Валерьян кинулся к ней: хотелось остановить ее, отменить операцию. Когда Наташа скрылась за дверью, у него словно что-то оборвалось в груди.

Он подумал: «Наташа не знает, как опасна операция, а оперировать будут без хлороформа. Зачем она просила принести цветы? Ведь белые цветы на гроб кладут».

Он быстро бежал по улице, шатаясь, как пьяный, наталкиваясь на прохожих и бормоча. Потом забыл, куда идет, кто он, что ему нужно и почему застряла в мозгу мысль о цветах. Долго стоял на углу, раздумывал. С трудом вспомнил, что он, художник Семов, идет за цветами для жены, которую теперь режут хирурги. Растерянно улыбнулся, махнул рукой и пошел дальше.

Через час он вернулся в лечебницу с большим букетом белых роз, таща его, как веник — в опушенной руке. Иногда с удивлением рассматривал цветы, махал букетом, останавливался и опять размышлял вслух.

Когда вошел в комнату Наташи, фельдшерица, что- то приготовлявшая на столе, обернулась к нему, сделала знак рукой и глазами, чтобы он молчал.

На кровати странно, неподвижно вытянувшись, закрытая одеялом до подбородка, лежала Наташа с желтым, восковым лицом, с открытыми, но безжизненными, как бы ничего не видящими глазами. Шея и голова ее были крепко забинтованы.

Валерьян на цыпочках подошел к Наташе, тихо положил цветы к ее ногам и, наклонившись, стал смотреть в ее неподвижные глаза.

Она словно спала с открытыми глазами, а пожелтевшее, неживое лицо было, как у маленькой девочки, жалобное, словно ее обидел кто-то.

— Наташа! — прерывающимся шепотом позвал Валерьян.

— Тс-с! — зашипела на него фельдшерица, строго поднимая палец кверху и легонько потянув за плечо.

— Спит? — шепотом спросил Валерьян.

Женщина кивнула головой.

Он хотел перевести дыхание, но к горлу подкатился горячий, колючий клубок и остановился там, словно кто-то сжал ему горло.

Тогда ему стало казаться, что понемногу в этих глазах начинает теплиться жизнь: чуть-чуть дрогнули ресницы, полуоткрытые, бескровные губы сжались, восковое лицо потеплело…

Валерьян отступил, не сводя безумного взгляда с лица жены. Волосы поднялись дыбом, по спине и затылку хлынул мороз, потемнело в глазах, и художник на минуту потерял сознание.

Фельдшерица держала его за руку, встряхивала ее. поднесла к его губам ложку с лекарством.

— Выпейте это… Стыдитесь! Мужчина тоже! Она пришла в себя, проснулась… смотрит на вас.

Наташа смотрела теперь живым, сознательным взглядом, словно хотела что-то сказать.

Валерьян оттолкнул лекарство, упал на колени, прильнул к изголовью жены, не сводя с нее изумленного взгляда, горестного и радостного одновременно.

— Наташа!.. жива!.. — срывающимся голосом шептал он. Клубок откатился, растаял слезами.

Наташа закрыла веки, и сквозь длинные ресницы медленно проползли две крупные слезы.

— Ну, уходите, уходите! — зашептала фельдшерица, оттягивая Валерьяна за рукав. — Завтра утром будете разговаривать. Операция прошла хорошо. Да уходите же, вам говорят!

Больше он ничего не помнил.

Опомнился в гостинице, в своем пустом, унылом номере. Давно была уже ночь… В странном оцепенения лежал на примятом трактирном диване, одетый как был, когда вернулся из больницы. В комнату падал слабый свет от уличного фонаря. Старый, грязный, неуютный город светился тусклыми огнями.

Надел шляпу и вышел на улицу, сам не зная зачем. Осенняя ночь была темна, беззвездна. Долго, до усталости бродил по безлюдным, пустынным улицам старого татарского города. Огромный и кипучий когда-то, город давно приходил в запустение и упадок, словно былая жизнь уходила из него. Валерьян шел, быстро поворачивая из одной улицы в другую, стараясь усталостью заглушить безотчетное, беспричинное чувство гнетущей тоски. Незаметно очутился у башни Сумбеки, прошел под темным сводом древних каменных ворот, в которые, вероятно, еще Грозный въезжал при взятии Казани.

Башня Легендарной Сумбеки смутно чернела а темноте оригинальными очертаниями восточного стиля. Вспомнилась грустная легенда о несчастной татарской красавице, казалось, что Сумбека до сих пор еще томится в башне: в узких, темных нишах как бы еще сверкают из-под длинной чадры ее черные, огневые глаза. В воображении художника фантастическая княжна представлялась похожей на Наташу: ведь Черновы происходят от какой-то старинной, богатой татарской фамилии. Дикость и нелюдимость Наташи, ее странная боязнь посторонних — это атавизм затворничества мусульманских женщин. Утонченность и поэзия ее натуры, смесь ума и безумия, беззащитность и мужество, кротость и гордость — все это черты ее далеких предков. Ее лицо с правильными, прекрасными чертами и большими глазами — не монгольского, а какого-то другого восточного типа; но в Казани часто встречаются подобные лица, сохраняющие, быть может, черты древних болгар, обитавших на Волге до нашествия Батыя.