Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Сережа сам делает глупость за глупостью. Особенно с этой цыганкой Машей. Хороша партия для графа, образованного человека!

Николай Николаевич лишь повел плечом. Видно, и его эта история с цыганкой не очень радовала. Но он сдержался. Посмотрел на Льва.

— Тут доктора не позовешь, и он рецепта не выпишет, — сказал он.

— Я и сам недавно размышлял: каким образом одного человека предпочитают другим, обладающим куда более высокими достоинствами. Люди несходны меж собой, и на этом основывается выбор. И из одних недостатков может сложиться милый, едва определимый характер, и он способен внушить любовь… но не всем. Маша наскучит Сереже, и оба будут несчастливы.

Николай Николаевич ничего не ответил, и после минуты молчания они условились отправиться в станицу Парабоч к Султанову поохотиться.

Несколько лет спустя, в 1857 году, Николай Николаевич Толстой напечатал свои записки под названием «Охота на Кавказе» в журнале «Современник». Его талант был оценен высоко и в самых энергических выражениях Некрасовым, Тургеневым, Фетом… Фет писал в своих «Воспоминаниях», уже после напечатания «Казаков» Льва Толстого, что «знаменитый охотник, старовер, дядюшка Епишка (в «Казаках» гр. Л. Толстого Ерошка), очевидно подмечен и выщупан до окончательной художественности Николаем Толстым».

Лев Николаевич завершил повесть «Казаки» вскоре после смерти своего брата, в 1860 году, и напечатал в 1862-м. Он не только повторил слова песни Епишки «А дидили» и обращения Епишки к казачкам, но и многое другое. Пожалуй, и все черты Епишки, обрисованные Николаем Толстым, Лев Николаевич воспроизвел в своем Ерошке. Иные даже удивлялись, как мог Лев Толстой решиться описать Епишку, переименованного в Ерошку, точно таким, каким его изобразил Николай Толстой, очерк которого был еще памятен читателям? И объясняли это тем, что Епишка был очень самобытен, а потому непременно должен был соблазнить обоих писателей.

Да, оба они хорошо знали Епишку, и соблазн описать его был велик для обоих. Но для Николая Толстого Епишка был интересен лишь как тип, как колоритнейшая фигура. А Лев Толстой вложил в его уста и простонародную мудрость, и известную философию, те взгляды на жизнь, на войну, которые были важны и близки самому Льву Николаевичу. Ерошка, как и Марьянка, — это сама природа, часть ее. Он занимает заметное место в делах и днях главного героя повести «Казаки» — Оленина. Описание Льва Толстого оказалось шире и глубже, нежели у Николая Толстого в «Охоте на Кавказе». И основательней, фундаментальней. Ерошка — действующее лицо в жизни, взятой в ее широком потоке, осмысленной то с одной, то с другой из ее сторон.

Льва Николаевича мучила чесотка, и он намазался на ночь. К утру зуд уменьшился и сыпи поубавилось. Он тщательно вымылся, чтоб не противно было натягивать на себя одежду. Вновь заболели горло и зубы. Но от Старогладковской они с братом были уже далеко. С ними отправился и Оголин. Отношение Льва Николаевича к этим людям — Оголину, Буемскому и другим — время от времени менялось резко. Ему вдруг бросались в глаза и сильно коробили узость интересов, пошлость суждений и прямая необразованность его знакомцев или приятелей-офицеров. Но и одиночество подчас становилось невыносимым.

Средь леса попадались прекрасные светлые поляны, зрелище дикой природы было удивительное, и дышалось радостно, легко.

Настреляли фазанов и остановились у крестьянина отдохнуть, тот отвел охотникам избу. Наевшись жаркого, Лев Николаевич покойно улегся на полати. Он открыл журнал, который прихватил с собой, — это были «Отечественные записки», том 84-й, за октябрь месяц — и наткнулся на статью о своем «Детстве». Автор статьи был неизвестен, но от похвал сразу же захватило дух. Он посмотрел на брата и Оголина — те ничего не знали, говорили о разных пустяках. Лев Николаевич, весь внутренне собравшись, старался не пропустить в статье ни слова. «Давно не случалось нам читать произведения более прочувствованного, более благородно написанного, более проникнутого симпатией к тем явлениям действительности…» Автор статьи хотел было выписать из произведения Л. Н. «лучшее место; но лучшего в нем нет: все оно, с начала до конца, истинно прекрасно…». Статья кончалась тем, что автор ее поздравлял «русскую литературу с появлением нового замечательного таланта».

Все доводы против тщеславия, все самообладание, полное достоинства, полетели вверх тормашками; было одно только чувство восторга в груди, необыкновенной широты и новизны мира, — и самые дикие мечты в голове! Как это могло быть? Да он ли написал «Детство», такой превосходный роман? Некрасов обещал отличное вознаграждение, но едва ли его, Льва, вновь хватит на такую вещь! Он был счастлив. Вот когда все страсти всколыхнулись в нем. О господи!.. Думал ли он, что бывают такие минуты?! Только отзывы Некрасова о «Детстве» вызывали в нем нечто подобное.

Он хотел выдержать характер, не сразу поделиться своим весельем, но не выдержал, соскочил с нар — брат и Оголин уже собирались в путь, на встречу с Султановым, — и потряс в воздухе книжкой журнала.

— Вот тут кое-что про меня. Только не надо всем рассказывать.

Брат схватил журнал и открыл страницу, а Оголин читал через его плечо. Затем обернулись враз, и Оголин удивленно сказал:

— И-ишь ты!.. Неужто это об тебе? Вот так и живешь, не зная, с кем стоишь рядом!

Брат усмехался, смотрел на Льва. Наконец сказал:

— Ну, пошел шум по Руси. Видно, твое «Детство» — вещь в совсем новом роде! Поздравляю. Наша тетенька, наверно, сейчас вне себя от радости. Да и я тоже. А ты сам?

— Я очень доволен. Но пора приступать к «Отрочеству». Только, я думаю, на новую настоящую вещь меня не хватит. У меня больное горло…

Прошли часы, и первые восторги улеглись. Братья вновь, но уже более спокойно заговорили о статье в «Отечественных записках», о «Детстве»… Лев смотрел на Николеньку и думал: вот кого хватило бы на многое! Боже мой, почему должен пропадать ум и талант таких людей, как Николенька?!

Брат понял, о чем он думает, и слегка отвернулся.

— «Отрочество» и «Очерки Кавказа», о которых ты мне говорил, — этого на первое время достаточно, — сказал Николенька. — Тебе очень хорошо удается передать все то, что мы думаем и чувствуем.

— Этого мало. Я хочу открывать моральные истины, но также и способы для улучшения благосостояния людей. Вот достойная человека цель. Указать, как согласить общественную форму с страстями, врожденными человеку или привитыми воспитанием… Мне кажется, я назначен именно на это. И более, чем другие.

— Это немножко отдает социализмом, — сказал Николенька.

— Меня не пугает это слово. Если бы социализм поболее оставлял человеку личной свободы… — Он помолчал. — Я хочу написать нечто такое, перед чем и «Отрочество», и «Описание войны» кажутся мне незначительными. — Николенька вопросительно поднял брови, и Лев закончил: — «Роман русского помещика». Это будет роман догматический, в отличие от «Четырех эпох».