Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Лев Николаевич записал Балту, а потом и Садо. В обеих песнях невесты были, можно сказать, бунтовщицы против адата и общества. У Балты девушка, собиравшаяся подняться на небо и пролиться оттуда дождем, знала, что о ней будут говорить: «Распутница». (Балта это перевел как «б….».) В песне Садо не было таких крепких словечек, автор избрал по преимуществу символические выражения, однако и тут девица была строптивая: она не хотела выйти замуж ни за грузинского князя, ни за купца, а только за ночного разбойника.

Толстой справился наконец с записью и переводом и проводил кунаков. Сел за стол — обдумывать и переписывать главы «Детства». Но скоро он и эти занятия оставил. Он получил приказ отправиться в отряд, продолжавший действия в Чечне. Теперь он знал, что такое поход. И стал готовиться к возможной смерти. Его наполнила та отрешенность от всего, чем жил до этой минуты, какая бывает лишь в момент крутого перелома. Он упрятал в стол свой роман, письма. Все это отошло. Быть может, навсегда. Тихо и мирно он разговаривал с Ванюшей и Сехиным, неторопливо примерял мундир, только что сшитый. И со всеми был ласков и терпелив. Все, что еще вчера занимало, нынче казалось суетным и отлетело прочь. Какие у него могут быть заботы? Грозящая гибель заставила на все взглянуть новыми глазами, как бы очень издалека, со стороны. Для житейских волнений не оставалось места. Таинство смерти присутствовало в его сознании, но не угнетало, не страшило.

Он взял с собой из рукописей только дневник. По дороге, проходившей мимо зарослей кизила, мимо буковых деревьев, ему думалось, что в жизни его было очень мало счастья. Не поэтому ли он не чувствовал жалости возможного расставания с ней, а только грусть. Гнездилось лишь опасение, что в необходимые минуты его покинет самообладание и он вдруг не сможет с достоинством принять страдания и смерть. И он молил бога, чтобы тот дал ему силу на это.

Он прибыл в аул Тепли, на левом берегу реки Сунжи, где и застал отряд Барятинского, а главное — Николеньку. Встреча братьев была радостная, однако и на этот раз торопливая. Они ни о чем не успели поговорить — только об устройстве Льва в качестве наводящего фейерверкера к одному из двух орудий 4-й батареи, которыми командовал Николенька. 4-я батарея была поделена между двумя отрядами, и Лев настаивал перед братом: не разлучаться.

Положение Льва даже и после январского похода было все еще неопределенное. И он пробился к адъютанту Барятинского и с некоторой жесткостью в голосе сказал:

— Пожалуйста, напомните князю о моем прошении принять меня на службу в четвертую батарею согласно предписанию генерала Вольфа.

Адъютант улыбнулся, пообещав в точности передать слова Толстого, и уже через полчаса объявил:

— Вы можете занять место у орудия в четвертой батарее.

Отряд Барятинского почти без сопротивления занял несколько аулов. Война всегда — цепь неожиданностей. Почему в одних случаях противник пассивен, в других преследует упорно? Пока переправлялись через Хулхулау и двигались к аулу Инды-Юрт, обстрел со стороны воинов Шамиля был ожесточенный. Но вот зимним февральским вечером подошли к берегам Гудермеса, вступили в аул Маюртуп, один из самых обширных на всем пути, — и странная тишина: ни выстрелов, ни криков… Лишь в самом ауле пряталась горстка чеченцев, поклявшихся во славу газавата зарезать командующего отрядом князя Барятинского. (Барятинский принял на этот счет свои меры: он расположился со своим штабом на окраине.)

Затих в ночном безмолвии лес, окружающий Маюртуп. Вдали были Черные горы, и там горели бивачные огни. Лишь позже стало известно, что возле одного из этих огней всю ночь, до рассвета, сидел Шамиль. Холодный воздух леденил колени, и люди из свиты Шамиля просили его укрыться в сакле, но он не отвечал. Он был неподвижен и похож на задремавшего орла. Он думал о бое, который предстоял с восходом солнца.

Отряд подвигался лесом, таинственным лесом на пути в укрепление Куринское. Укрепление отстояло всего за десять верст, но эти десять верст были трудноодолимые. С одним молодым чеченцем Барятинский отправил письменное распоряжение прославленному командиру Донского 17-го полка и начальнику подвижного резерва полковнику Бакланову, находившемуся в Куринском, пойти ему навстречу. Но долгое время оставалось сомнение: добрался ли посланец до цели? Не перехватили ли его в пути?

Войска прошли более половины пути к Куринскому, когда раздалось в сыром туманном воздухе дальнее заунывное пение: это горцы пели перед боем стихи из Корана. Тотчас началась канонада со стороны неприятеля. Шамиль действовал. Против правой цепи и арьергарда показался противник, скрытый туманом, так что невозможно было определить его численность. Впрочем, представление о нем давала густота выстрелов.

Загремела и артиллерия отряда Барятинского. Лев Николаевич стоял у орудия, которым командовал его брат. Он не думал о смерти. Оглушал треск выстрелов. Он прислушивался к командам брата и точно их выполнял. Спокойствие, слух и какой-то инстинкт артиллериста были у старшего Толстого поразительные. А у Льва было детское чувство, словно шла игра, азартная, пусть и опасная…

О противнике солдаты говорили собирательно: «Он». Так они говорили и тремя годами позже о другом противнике — в Севастополе, так говорили в конце жизни Толстого о японцах, так называли врага в жестокие времена первой и второй мировых войн: «Он». Лев Николаевич, не забывший своего участия в набеге, слышал свист пуль не впервые, и эти звуки не испугали его. Напротив, все вокруг раздвинулось широко, необычайно. Его словно подхватила, приподняла мальчишеская безоглядная удаль, и он вздохнул всей грудью. Так преисполнялись воодушевлением, вступая в бой, многие храбрецы. Так чувствовал Пушкин, когда провозгласил устами Вальсингама:

Он, Лев Толстой, не может погибнуть. Минута так значительна! И еще слишком много впереди неузнанного. Вот она — настоящая опасность! И он, раздувая ноздри, блестя глазами, вслушивался в звуки выстрелов… Под пулями стали падать, подскакивая на ходу и накрывая всадников своей тушей, боевые кони. Послышались стоны раненых, хрип умирающих. И в Льве Николаевиче что-то переломилось. Он и тут не ощутил страха. Но заглянул в зияющую пустоту небытия. Война ступала по лесу и предгорью косой тенью, плеснула огнем…

На секунду Льва оглушило, он пошатнулся. Земля дрогнула под ним, волна горячего воздуха ударила в лицо. В груди защемило. Это неприятельское ядро ударило в колесо пушки. Оно раздробило обод и, отскочив, но значительно утратив силу, помяло шину второго колеса, около которого он стоял. По коже лица его прошел холодок. Ноги отяжелели. Смерть прошла рядом, она просто ошиблась, не сразу ударив во второе колесо. Отклонись стрелявшее дуло «на одну тысячную линии» — как вспоминал он поздней, — и неминуемый конец… Сейчас же другое ядро убило лошадь; она повалилась, и было странно смотреть на это большое тело с подломившимися коленями, рухнувшее на землю, на это последнее вздрагивание вдоль спины…