Николай Шадрин - Сестра милосердия

— Ага, ага, это да, — подтвердил Аким. — Если в России живут, то — или великим князем или канцлером! На меньшее не согласны.

— Во-во, — обрадовался единомышленнику товарищ из леса. — А если не так — то и жизнь не мила: стреляйте меня! Вешайте меня за шею, сатрапы!

— Оне будут править нами, вот увидишь.

— А может, так-то и лучше, может, совесть знать будут! — Заплевали огоньки самокруток, бычки скаредно спрятали в карман.

— Ну, покедова, товарищ! — крепко пожали руки, только что не перецеловались и разошлись в разные стороны.

Разложение в поездах было так велико, что Аким не боялся таскать револьвер. Русская перепечатка «Смит-Вессона» — то есть, очень большой и неудобный. Но зато такого калибра — одной пули хватит медведя свалить. И так приятно чувствовать его серьезную тяжесть в кармане. Шаг у Акима твердый, чуть развинченный. Вполне освоился в многочисленной банде Колчака.

Зима набрала силу, грянули морозы, жгло нос, щипало уши — то и гляди, что ознобишь. Аким, конечно, понимал, что украсть «золотой запас» удастся едва ли. Хоть, кто его знает! Ведь по Казани его везли на телегах! И черный полковник Каппель перехватил его с тремя подручными! Так говорят.

А почему бы и с Акимом не сыграть судьбе такую комбинацию? Залезть в паровоз, треснуть машиниста по башке, свернуть на какую-нибудь боковую ветку — и в тайгу! Получите, граждане партизаны, тридцать тысяч пудов драгметалла! Вот такой рождественский подарок! Только попрошу уж вас, дорогие, расписаться в получении! У пенька. На заснеженной полянке. Суровой крестьянской мочой! Мол, получили тогда-то и тогда-то!

Ленин узнает — камаринскую с Троцким спляшет в своем красном кремле! А Акима прямым путем — в министры железнодорожного транспорта! Заместо Ларионова. Во, удивятся в деревне. Во, обрадуется тятя с маманей!

— Стой, голубок! — офицер в романовском полушубке.

— Слушаюсь, ваше благородие!

— Откуда будешь?

— А вон, из вагона мы. Слесарем будем. Отвечаю за ходовую часть.

— Документ, — уронил спесиво, будто опасался взять в руки его тифозное удостоверение. — Это вши на тебе?

— Разве заметно, ваше благородие?

Офицер отступил на своих сверкучих, яловых сапогах бутылочкой. Движения упругие, легкие. Видно, недавно пристал к поезду. Из тыловых. С фронтовиков дешевый лоск давно слез.

— Вот, извольте, — протянул, трепещущую на ветру бумажку.

— Ладно. Ступай.

А Аким ничуть и не испугался. Даже сердце не застучало. И уже поднималось раздражение: «До Колчака-то, может, руки не дотянутся, а этого франта продырявлю запросто!».

Товарищ из головного вагона куда-то пропал. Может, боится? Он какой-то трусоватый. Тут же, рядом с поездом, рота солдат выполняет упражнения под зычные команды офицера. И «шагали», и кричали, и кололи белый свет. Разминаются. Засиделись в вагонах. И видно, что весело служивым: лица красные, глаза блестят. Попробуй, встань им на пути — только мокренько останется! Аким торопился от оси к оси, постукивал молоточком; где надо, маслом шприцевал, и все подвигался вдоль состава, от хвоста к голове. Паровоз отличный, Луганский, серии «Э». С тендером. Обошел состав, обратно поспешил по другой стороне.

На платформах пушки. В ящиках снаряды. Вот бы где темной ночкой костер развести. Много бы шуму наделал. Бензинчику на ящики плеснуть, да колесико зажигалки крутнуть — хороший бы фейерверк получился.

И опять этот офицер с журнальной картинки: прямой, длинноногий — только бы и любоваться им! Смотрит подозрительно. Аким кивнул, уже как знакомому. Не отвечает поручик. Смотрит пристально. Да и пусть его смотрит. Я тоже парень не рябой!

Проверял буксы: достаточно ли смазки, не тлеет ли пакля? Вообще, это делают работники станции — но здесь их не подпускали. Боятся: вдруг какую бомбу в буксу сунут. Рабочие бастовали во всю, сбивались в боевые дружины от Красноярска до Читы, по всей железной дороге. Почувствовал силу рабочий класс, поняли баре, кто от кого больше зависит! Насчет бомбы в буксу — мысль неплохая. Добыть бы динамиту. Магнезиального. Да по фунту в пару букс.

Револьвер, конечно, есть. И калибр — только быков валить. Да не пристрелян. А вдруг вверх берет или, наоборот, «низит». Каким стрелком ни будь, а с дальнего расстояния промажешь. Только в упор. А кто же допустит — в упор? И рисковать не хочется. Надо незаметно. Вроде: я не я, и лошадь не моя.

На станции — оплывшая белым льдом водонапорная башня. Как-то все рушилось и портилось в последние годы. Ну, да это временно! Возьмем власть — а на себя-то станем работать, засучив рукава! Горы свернем!

А в голове, помимо других, самая беспокойная, злая мысль: пожрать! Оно и в первые недели не жировали, берегли продукт, скупердяйничали. А в Ново-Николаевске большевики перехватили целые составы с хлебом! Да никто и не ожидал, что дорога растянется на целые месяцы! Голодуха страшная. Жутко сказать: смазку для букс жрали. Сухарик обмакнут — и за щеку. Хорошо! Служивый народ в поезде подсох, стал веселее и злей! Это вселяло уверенность: еще неделька-другая, и Колчака можно стрелять, как куропатку, — пальцем не пошевелят, чтоб помешать.

Паровоз взревел пронзительно, тонко; зазвенели колокольчиком; серая шинель так и сыпанула к поезду. Аким вскочил на проплывающую мимо ступень — побежали станционные постройки, уносились в прошлое. И вдруг толчок — едва не свалился с подножки в мелькнувший сугроб. Кирьян… Сука! Хохочет! Волна истерической энергии подбросила Акима, будто даже завис слегка, вцепился в глотку руками и зубами. И сдавил, не отпускал, пока не захрипел дорогой товарищ. Теперь пришла очередь хохотать Акиму, а товарищ отплевывался да материл его последними словами. Наконец, очувствовался, еще полаялся, осмотрелся, наклонился к уху:

— Пора. Есть дело.

И Аким мгновенно подтянулся, и щеки похолодели от готовности на подвиг. А тот быстро-быстро тараторил в ухо о том, что «приманка» теперь в вагоне Колчака.

— Да я же сам докладывал!

— «Докладывал»! — передразнил товарищ Кирьян, — докладывала бы твоя вошь в голове!

Получалось так, что останься бы Анна еще на какой-то день в санитарном вагоне — Колчак пошел бы проведать. Вот здесь и можно было! Если не пожалеть жизни своей для светлого будущего всего человечества.

— Нисколько не жалко! — тряхнул Аким головой.

— Скоро будь готов.

Вошел солдат — разговор пришлось прекратить. Кирьян докурил самокрутку, выстрелил щелчком в упруго бьющую волну воздуха — ушел. Аким остался на месте. Ветер хлестал в лицо колючим снегом, гнал внутрь вагона, в тепло. Аким озяб, окоченел, но приятно было терпеть ветер и стужу, хотел доказать себе, что сможет вынести любые испытания, и ничто не остановит в намерении дойти до таких высот, какие Колчаку и не снились! Наступало его, Акимово, время!