Василий Лебедев - Обречённая воля

Попутчик и об этом житье своём говорил отвратительно весело, будто рассказывал о святках да скоморохах. Булавин и раньше замечал в людях тех подневольных московских земель это непонятное казаку безропотье, но сейчас оно показалось ещё больше холопьим. Булавин не выдержал, пустил лошадь намётом.

— Стой! Погоди, добрый человек! — закричал попутчик с таким неподдельным испугом, что пришлось осадить.

— Ну, в чём нужда? — нахмурился Булавин.

— Не гони! Не оставляй меня в степи: боюся! Не ровён час, налетят степняки, до смерти забьют. В прошлом годе так-то троих наших порубили.

Он подтрясся к Булавину дрянной, икотной рысцой, от которой в утробе мужика клокотало и булькало.

— Так я ж с тобой так до Покрова не приеду в Есауловскую.

— Мне только до Цимлянской. Там мы все сбор учиняем. Так уж у нас повелось: из Азову, из Черкасска, из Таганьего Рогу — со всех верфей наши плотогоны туда соберутся. Все-то вместе ничего не устрашимся, да так и пойдём Доном до самого верху. Дон-от ведь нас кормит и поит: где рыбки изловим, где хлебушко купим, где и скрадём — прости господи! — мы ить что божьи люди идём, валом валим. Кормит Дон, нечего бога гневить, а степь — она и есть степь.

Булавин не стал объяснять этому забитому человеку из Руси московской, что такое степь, что это за воля, что это за жизнь! Хороша она, степь, в любую пору, а особенно весной, когда сочные травы — по плечи и дух такой, что вместе с лошадью ту траву есть охота. А кругом-то, а кругом-то — и шорохи звериные, и щебет птичий, и столько всяких соблазнов для доброго охотника, столько раздолья для гульбы этой, что нигде, должно быть, нет такого рая, как в степи родной! Только что-то не стало в ней жизни казаку. Куда подевалась сила казацкая? Кто выкрал, высосал её и когда? Уж не Максимов ли атаман продаёт реку Дон боярам московским? Как тут ответишь на всё это неразмысленное крошево, что забилось в голову? Как? Нет, не совладать одному, надо крепкую думу думать с хорошим друзяком, с человеком большой головы — с атаманом Некрасовым.

— Добрый человек, а чего это у тя в правой-то руке блестит?

Булавин глянул вправо, увидел тёмно-свинцовую полосу, пробившуюся из-за увалов, и понял, что в этом месте они выехали к Дону.

— То не река ли Дон?

— Он, Дон Иваныч наш!

Они теперь ехали вровень, придерживаясь берега. В полдень, в час глухой степи, пришлось сделать остановку, в основном из-за лошадёнки попутчика. По ручьевой ложбине, прорезавшей берег, спустились к самой воде. Лошади, осторожно ступая по светлой крошке плитняка, вышли на мелководье и долго пили, не шелохнувшись, будто целовались с рекой.

Булавин достал из перемётной сумы сыр, нарезал его саблей.

— Ешь!

— Чего это? — приоткрыл веки попутчик.

— Пьянырь.

— Спаси тя бог! — мужик кинул торопливо крёстное знаменье, схватил кусок побольше. — Вот ведь недаром говорится: добрый товарищ — половина дороги.

Задолго до Цымлянской попутчик высмотрел на донском берегу артель гулящих людей. Присмотрелся получше — признал своих, Он так обрадовался, что, забыв про боль, выдернул из-под себя шапку, замахал ею в воздухе и едва не галопом направил свою мослатую худобу к ним, даже не простившись.

Булавин не поехал за ним, да его и не звали. Он лишь придержал ненадолго лошадь, глянул опытным глазом на озирающуюся рвань и всё понял: эти не вернутся в Воронеж, а пойдут либо гулять по Дикому полю, либо осядут где-нибудь в новорубленных городках.

Опоясанный валом земли, дубовым тыньем-остеном, Есауловский городок выходил одной стороной прямо к Дону, но и со стороны реки стружемент был защищён надёжным забором и хранил покой казацких куреней. Подымались осенние дубы, неподвижно стояли тёмные свечи пирамидальных тополей, прозрачными куполами круглились вербы, а сквозь них издали, от самых городовых ворот, проглядывали крыши куреней. Белый, атаманский, двумя окошками на прогон, приветливо манил к себе.

Игнат Некрасов так и не вернулся ещё со своей странной рыбалки, о которой никто ничего не знал, но Булавин теперь не спешил и решительно остался ждать. Он днями слонялся по берегу Дона или сидел на базу под серой продувью дикого вишняка и вместе с сыном Некрасова занимался от скуки пустяками — вырезал деревянные ложки, долбил корыто для свиней, а в тот день, как приехать хозяину, они взялись чинить бредень, чтобы наутро пойти порыбалить. В семье Некрасовых он был своим человеком. Отцы Булавина и Некрасова не один год прожили вместе за Тереком, скрываясь после разинского восстания, а сами они — Кондрат и Игнат — не раз ходили в походы односумами. Тогда, при Азове, едва вместе не сложили головы в крепости-каланче… За эти несколько дней Булавин ещё больше освоился в курене Некрасова. Как батька, драл за уши дочку Игната, непоседу, покрикивал, шутя, на жену, но на рыбалку с бреднем собирался всерьёз.

Вечером вышли на берег, растянули бредень, чтобы посмотреть, ладно ли посажены крылья, и увидели одинокий струг.

— Никак они? — приподнялся с корточек Булавин.

— Они! — узнал сын отцовский струг.

Игнат Некрасов приплыл без рыбы. Есаул и бунчужник вынесли на берег пустые перемётные сумы, бросили на брёвна стружемента, привязали струг и попрощались с атаманом.

Некрасов обнял сына. Крепко, в обнимку, поздоровался с Булавиным.

— Куда ездил? Рыба где? — спросил Булавин.

— Рыба? Вся ниже Астрахани, к персам уплыла…

— Так ты в Астрахань…

— Пойдём в курень! — остановил его Некрасов, заметив, что на стружемент набивается народ.

Некрасов смолчал об Астрахани, где всё ещё бушевало восстание. Булавин не торопил его, и, даже оставшись в ожидании ужина одни — они сидели на обрубках дерева под вишнями, — ни тот ни другой не заговаривали об этом. У Булавина были свои новости, и он поведал другу о случившемся на бахмутских солеварнях. Булавин рассказывал с волненьем, которого никогда не одобрял Некрасов.

— Изюмский полк побить — невелика виктория, как ныне говорят царёвы полковники, — задумчиво начал Некрасов. — Тако ж и другие полки побить казацкой сабле способно, да только велми много у царя полков-то тех. Один-другой раскрошишь — и нагрянут на Дон Голицыны да Меншиковы, а с ними — тьмы тех полков, и все, как один, иноземного строю, все с огненным боем, тогда чего нам делать? В степь бежать? На чужую землю?

Игнат Некрасов говорил спокойно, ровным, почти убаюкивающим голосом, и в каждой ноте его голоса слышалась не только откровенность, но и боль от продуманной, усвоенной суровой правды. Булавин всегда верил этому человеку, его неторопливым жестам и вот этой манере говорить: скажет Игнат слово крупное или выскажет мысль, прищурится, будто смотрит во след ушедшим словам. Тут уж много ему пока не возражай, не выбивай из разговора, поскольку не часто говорил Игнат помногу.