Василий Лебедев - Обречённая воля

Булавин всегда говорил негромко, а точнее — ненадсадно, но неожиданная для его роста сила голоса заставляла обрывать разговоры. Сейчас на всех повеяло знакомой уверенностью Булавина, деловым упорством, и раз сказал атаман «на круг» — будет круг, хоть и ночь на базу. Казаки смотрели на него, и им казалось, что всё было обычно в нём — фигура, голое, толстый короткий нос с широким вырезом ноздрей, но сегодня лицо его — кто был близко, видел — его широкое в чёрной бороде лицо, непривычно окаменевшее, неподвижно держало крупную складку в межбровьи.

— Эй! Кто там близко? Вдарь по котлу! — крикнул вернувшийся Шкворень.

Тотчас раздался дребезжащий звон надтреснутого чугунного котла. Под окнами кабака послышались крики:

— Эй! Казаки! На круг! Атаман трухменку [2] Трухменка — шапка. гнёт!

Повалила из кабака казацкая вольница — в шапках, без шапок, в зипунах, в рубахах, голые по пояс и в одних исподних, кого как обобрал царёв целовальник, но все при оружии, — и все втиснулись в круг, задышали сивухой. В один миг отогнали малолетних. Порскнули в сторону девки и бабы — нельзя и близко стоять, а то до синяков изобьют за нарушенье казацкого закона. Не допустили в круг и тех беглых, что не приняты были ещё в казаки. Угомонились, притихли, готовые слушать атамана.

— Атаманы-молодцы! Односумы! Век бы мне с вами вековать и горя не знать, да, видать, на крутой прогон легла судьба наша. Ни Черкасский город, ни Москва не пошли во вспоможенье Бахмуту, дабы отстоять наши копани соляные. Мне ныне полковник Шидловский велику радость учинил: прочтён мне был царёв указ, что-де копани наши соляные отходят тутошним прибыльщикам, изюмского полка людишкам.

— Не отдадим!

— Не бывать тому!

— Тихо, атаманы-молодцы! Вот уж который год возим мы самую белую соль на рынки, — такую соль, что и на царицынском торгу такой соли нет, а отныне нет у нас соляного достатку. Нет отныне вольного казацкого Бахмута. Нет у вас своего атамана: я отслужил вам…

Булавин положил на землю насеку, потом повернулся к Цапле, взял у него бунчук [3] Бунчук — короткое древко с привязанным конским хвостом, символ власти у казачьих атаманов. и бросил в огонь.

— Избирайте нового атамана!

Пламя весело охватило вороную чернь конского хвоста, перекинулось на древко и затрещало им. От этого треска первым очнулся Окунь. С соляным колодцем уходила от него надежда купить красивую ясырку.

— Не отдадим! — заорал он, сорвав свою трухменку, и завертел угловатой головой, растущей почти из брюха.

— Погоди орать! — одёрнул его Ременников, хмурясь всё больше и больше, и к атаману: — Скажи, Кондрат, уж не околдовали ли тебя в Изюме? Не питья ли поднесли на порчу?

— Нет, не околдовали, Терентий, хоть от питья я не отказался.

— Тогда отчего ты атаманство оставляешь? Разве мы, круг казацкий, тебя отбрасываем?

— Нет у нас отныне солеварен. Нет и соляного городка Бахмута, потому нет и атаманства моего.

— Как это — нет? Вот он, городок наш. Вот наши курени, а вот и мы, казаки твои! Нам ли от тебя отказываться? Нам ли без бою добро своё отдавать? Оно не грабленое, оно нажитое — редкое богатство у казака, а ты его без слову отдашь прибыльщикам? Давай, атаман, думу думать.

— Я, Терентий, ночи не спал, всё думал…

— И чего?

— А то надумал, что нет у нас той силушки, коей можно копани соляные удержать.

— Есть сила! Мы силу эту покажем Шидловскому!

— Быть нашим саблям на их шеях! — поддержал Окунь.

— Атаман! — выступил Беляков. — Кондратей Афонасьевич! Не оставляй нас в этот чёрный час. Казаки без тебя, что молодые жеребцы без пастуха — того гляди зарвутся и погубят себя. Не божье то дело — оставлять нас. Коли гордыня ломает тебя — оставь гордыню. Ты зри круг себя — все пришли до тебя. А коли утратим мы друг дружку, то останемся в такой сирости, что и куры нас за гребут.

— Нет, Терентий. Из-за соли не стану я проливать кровь христианскую. Не резон!

— Истинно глаголет атаман! — заговорил поп Алексей. Он держал саблю перед собой, как большой крест. — Не резон кровь христианскую проливать ныне! Смиренье, дети мои, и благодать снизойдёт на вас. Не нами сказано: уклонися ото зла и сотвори благо! И водворися в миру, не вкушая хлеба, рыдая о беззакониях великих народа…

— А вот он, наш закон! — Шкворень с лязгом выхватил саблю. Матово полыхнуло её кривое татарское жало, смазанное свиным салом.

— Не простим изюмцам позор наш великий! — выкрикнули в задних рядах.

— Успокой, Кондрат, казацкие сердца, — не по-круговому, а дружески попросил Терентий Ременников.

Булавин смял тёмную лопату бороды о грудь. Задумался.

— Добро, казаки… Дайте мне подумать хоть ещё ночь да день. Сдаётся мне, что смогу я успокоить казацкие сердца. — Он оглядел всех, кого мог увидеть в свете потухающего костра, померцал страшным шрамом на щеке — след сабельного удара. — А сейчас, казаки, домонь идите. Домонь!

Булавин положил атаманскую насеку и пошёл к своему куреню.

На полдороге его остановил нежданный гость — Голый.

— Микита! Чего за кругом стоял? По делу ай как?

— Ременникова ищу. Он лекарь знатный, а у меня мать хворая, — соврал Голый, выжидая пока Цапля проведёт лошадь Булавина, потом только зашептал: — Чего делать, Кондрат? Астрахань зовёт…

У самого куреня догнал сын Никита — то была его мальчишеская привычка. Небольшого (в отца пошёл!) роста, он скрывается среди ребятни, а у самого куреня неожиданно вывернется откуда-то, цапнет за рукав, повиснет, заплетёт закоржавевшие босые ножонки вокруг батькиной ноги — хоть падай. И ведь знал, озорник: чем сильней мешает отцу, тем скорей разрешит тот пойти к лошади.

— Домонь, Микита, домонь! — прогудел Булавин, радостно ощущая знакомую тяжесть мальчишеского тела.

— А лошадь? — оглянулся Никита и скорей угадал, чем увидел во мраке, как Цапля заворачивает с лошадью к конюшне.

— Ну, поставь уж! Напои…

Голос Кондрата прозвучал по-прежнему сильно, но настолько отрешённо, будто он разговаривал во сне. Сам же Булавин, казалось, не слышал своего голоса, да и смысл слов не проникал в глубину сознания, поскольку на пути этих простых житейских помыслов неотвязно теснились иные заботы. Мелькали лица, звучали голоса, толпились невысказанные мысли…

В курене, в правом переднем углу, горела лампада, тускло отсвечивая в прокопчённой иконе. Пахло деревянным маслом, пареным зерном, что за печью, в тепле, прорастало под мешковиной на солод, но сильней всего пахло солёной рыбой. Качнулась холстинная полсть — вышла жена, но тут же кинулась к настенному поставцу, взяла с него оловянный шандал и прижгла от лампадки две свечи.

— Здорово дневала, жена?