Василий Лебедев - Обречённая воля

— Заткнись! Я не с тобой — с народом гутарю! Кидайтя, православные, бояр со стен! Анчихристы они! Не токмо бороды и усы бреют, они с Покрова почнут насильно тайные уды у наших жён брить! Чего? Чего?

— …отыди, вор, а не то — догоню без промешки! — распалялся Васильев.

— Тебе ли, харя скоблёная, меня догонять? С твоим ли брюхом жерёбым? Побежишь — коленки о то брюхо расшибёшь!

В ответ громыхнула пушка. Ядро чакнуло в брёвна близ Делового двора. Через дым замерцали редкие выстрелы из ружей. Двоих казаков не сильно задело, под третьим убило лошадь, и он побежал, держась за стремя Гришки Банникова. Какие уж тут переговоры! Не-ет, Азов — не Черкасск, бескровно не сдастся.

Некрасов и Хохлач по выстрелам выскакали навстречу.

— Ну, как дела? — осадил лошадь Некрасов.

— Да ещё не родила!

— Тебя походный атаман вопрошает! — рявкнул Хохлач.

— А я ответствую: с Петрова дни твердит — через год родит!

— Поррубать твою в стремя мать! Говори толком! — уговорил?

— С твоих гроз, Хохлач, я велик взрос!

— Ну, полно вам! Вестимо, что где грозно, там и розно, — спокойно встрял Некрасов. — Говори, Гришка, чего там? Уговорил ли?

— Чего там языком молоть? На приступ надоть — уговорим!

Банников вытер широкое лицо трухменкой и направил лошадь прямо в реку Каланчу. Надо было выкупаться перед боем.

С Азовом, как начинало казаться Некрасову, можно было бы и подождать недельку-другую, пока подошли бы ещё силы, был у них об этом разговор с Булавиным. Можно было ещё покрутиться по степи от Азова до Троицкого и Таганьего Рогу, захватить все табуны, по-прежнему не пропускать ни съестные, ни зелейные запасы осаждённым, а потом плотнее осадить лагерем город. Однако так уж подошло, что ни повстанцы не хотели ждать больше, ни дела на севере не радовали. Надо идти на приступ.

Утром лагерь взбаламутили два казака, уцелевшие в Кривой Луке. На измученных лошадях они кинулись в воду и на плаву орали во весь лагерь о разгроме Семёна Драного. Хохлач встретил их на кромке берега. Стоял, сухопарый, угрюмый. Весть поразила и его.

— Почто врёте, пёсьи рыла? — глухо спросил он.

И тут же изрубил обоих.

После полудня атаманы повели булавинцев к Азову. Пехота и конница двигались со стороны Дона через лесные припасы близ Делового двора. Оттуда надо было пробраться в Плотничью и Матросскую слободы. Так и шли пока с опаской. Было всё спокойно, лишь слева, с простора залива, неторопливо двигались к гирлу Дона военные корабли.

— Турские? — спрашивали осаждавшие.

— Какие тебе турские? Царёвы!

Недобром повеяло на Некрасова от тех кораблей, да и всё обличье обстроившегося слободами Азова — уже не такого, каким он был, когда они брали его у турка, — внушало многим робость. Мощный размах стройки, слободы, завалы брёвен — чёрт ногу сломит, а тут ещё корабли с чёрными точками пушечных жерл. Но главное… Главное — Драный разбит. Некрасов верил в это, хоть и одобрил расправу Хохлача с крикунами перед боем. Иначе было нельзя…

— Скачут! Скачут сюда! — раздалось впереди.

Сыпучий косяк конницы вывалился из ворот города и пошёл намётом на пехотинцев Некрасова.

— Назад! Пали! Иван, держи своих! — кричал Некрасов Хохлачу, оберегая пока его конницу.

Конница Васильева вытянулась в узкую двухголовую ленту меж бревенчатыми завалами. По конникам били из ружей со штабелей леса. На ближних сталкивали сырые мачтовые сосны, и те лениво валились вниз, прыгали, ломали лошадям ноги.

— Бей боярское племя! Бегут! Бегу-ут, окаянные! К Азову, тиханушки-и!

Рано было идти на приступ. За отступившей конницей не успели, но главное, всё не было и не было никакого знака со стен Азова, что там свои начали дело. Хотя бы шум внутри, не говоря об открытых воротах. А вдруг?.. Некрасов все глаза проглядел, но вместо белого колпака на голове пушкаря он видел лишь белые перекрестья солдатских наплечных ремней.

— Выводи их, нехристей! За волю, тиханушки! — гремело всюду.

«Ничего, — думал Некрасов, — можно постоять с четверть часу, пока ворота не отворят, — невелика потеря, зато потом…»

Стройные залпы ударили со стен. Грянули пушки с Алексеевского раската, с Сергиева, с Петровского — от тех ворот, в которые метили булавинцы ворваться. Давненько не стаивали казаки под такой пальбой. Неловко это как-то: по тебе бьют, а ты и не ведаешь, какой сатана по тебе лупит! То ли дело в живой рубке средь степи-матушки! Там в рожу каждого видишь…

А Толстой науськал затинщиков славно: стрельба была плотной, ладной и такой частой, что не слышно было ружейной пальбы. От ядер не стало спасенья.

— В припасы! В припасы, браты! Отходитя в припасы!

Подобрали раненых, отошли в припасы. На целых три часа затеяли перестрелку, убыток от которой был только осаждавшим.

Но вот на стене показался пушкарь в белом колпаке. Вот он, миг! Все ждали. Двумя рукавами кинулись булавинцы к стенам, оставляя посередине дорогу для конницы Хохлача. Приостановились под усилившейся пальбой, глазели на ворота. Ворота не отворялись, хотя свой человек там. Это Пивоварова освободили из тюрьмы — всё, как надо: идёт там рубка, скоро отворят…

— Браты! Потерпите чуток! — кричал Некрасов надсадно.

Пушки обезумели. Непонятно, почему сильней стали палить из ружей, но особенно коварно ударили пушки корабельные, били слева, по открытому месту, как по гусям на воде. Некрасов отыскал в сутолоке Хохлача, сорвал у него с пояса подзорную трубу и глянул на стены Азова. Навёл на Петровские ворота. Окаменел. То, что он увидел, поразило его.

— Иван! Хохлач!

— Чего, атаман?

— Беда, Ваня… Глянь, кто в колпаке-то там, — Митроха Федосеев…

Старожилой казак Федосеев, которого унизил Булавин, заставив поливать вино на руки пушкарю Дыбе, Митроха, который накануне сидел у крайнего костра, на берегу Каланчи, теперь был там! В колпаке! Бежал ночью…

— Измена-а-а! Булавин не помог! — гаркнул кто-то.

Тут отворились ворота и вместо приветственных криков оттуда вырвалась конница Васильева, а за ней — тьма солдат! Пушки ударили, отсекая конницу Хохлача от пехотинцев. Азовцы ударили по растерявшейся пехоте.

— Измена-а-а-а! — Измена-а-а-а! — закричал высоким бабьим голосом какой-то казак из старожилых и кинулся к речке Каланче.

— Стойтя! Стойтя! — кинулся сдерживать бегущих Некрасов, но было уже поздно.

— Стойтя-а! Сгинетя! Порубать вашу в стремя мать! — надсаживался и Хохлач.

Некрасов завернул сотни три верховых повстанцев навстречу коннице Васильева и, спасая отступавших, завяз с этой отчаянной вольницей в тяжёлой, безнадёжной рубке.

Ни одной ночи в Черкасском Булавин не спал крепко и спокойно. В прошлом году, когда он всколыхнул Дон, и потом, даже после убийства Долгорукого, после предательства Максимова и даже после поражения была какая-то ясность, как бы осенняя степная прозрачность, в которой далеко виден неприятель и, пока он не приблизился, можно огладить коня, проверить пистолет, перекинуться с друзяками словом… Но главное — ясно видел, где враг. Теперь, вот уже несколько месяцев, голова разламывалась от донесений с разных рек, где рубились верные ему казаки и вольный пришлый люд. Отовсюду требовали помощи, денег, одежды, оружия, еды, повсюду радовались победам, грозились на кругах идти на Воронеж и на Москву, поддерживая его, своего атамана, но какой-то опустошительный, коварный сквозняк всё тянул и тянул то с одной, то с другой стороны, охлаждая бурные казацкие страсти. Глаза многих казаков, которых он видел в первые месяцы борьбы, глаза, горевшие страстью самой решительной борьбы, вдруг подёрнулись сумраком, будто угли пеплом. Почему? Конечно не легко было вчера узнать о разгроме Семёна Драного, но какая же борьба без потерь? Да и разве это конец? Это только начало! Он верил в размах войны и тогда, когда Максимов разбил его. Он верил и сейчас. Однако… Если в прошлом году он говорил казакам о предательстве черкасской старшины, то нынче не скажешь: она казнена. Если вначале он обещал всем голодным и обиженным, всем сбежавшим от царя на Дикое поле волю, сытость, тёплые курени, одежду, оружие, коней, то сейчас они сами требуют от войскового атамана всё это, поскольку он обещал. А что он даст? Он твердит на кругах, чтобы вывести на Руси боярское племя, от которого идёт всё зло, а они, похоже, не шибко стали верить. Голытьбе — Булавин это заметил — по душе война потише: набеги на богатые курени старожилых понизовых казаков, а те — зубами за свои сундуки. Правда, откровенной сабельной схватки пока между ними нет, но она таится, она, что курок пистолета, всегда наготове. Зреет эта вражда, вот-вот выхлестнет наружу. А что потом? Ну, разграбят сундуки старожилых, а потом что? Ну, раздуванят. А потом? Голова кругом… Надо скорей большое, горячее дело, надо скорей взять Азов. Что-то там, под Азовом? Хоть бы посыльный скорей…