Макс Брод - Реубени, князь Иудейский

— Да будет благословен благочестивый, снискавший благоволение у царя царей…

Голос у него оборвался, он заплакал. Но cap снова жестоко прервал его:

— Для тебя у меня нет благих вестей, Эльханан, — повторил он.

— Согрешил я, согрешил, — пробормотал старик, и стал бить себя в грудь.

В этот момент лицо Реубени как бы пожелтело от гнева, и в темных глазах вспыхнули желтые насмешливые огоньки.

— Нет, грешить ты, старик, наверное, не грешил. Но заметь себе одно: нельзя бормотать, когда стоишь перед великим мира — ради красоты Израиля и ради достоинства учения не следует этого делать.

Старик дрожа смотрел на него. Он не все мог понять, а каждое слово было для него полно значения, губы его неслышно шевелились, словно он повторял сказанное ему, чтобы не забыть чего-нибудь. Тогда сару, по-видимому, стало жаль его, и, как ребенку, которого ласково уговаривают, гладя по головке, он сказал ему:

— Будь мудр и бодрствуй. — И тихо повторил ему на ухо: — Близок конец.

Радость сияла в лице Эльханана. Он выпрямился и пошел к двери, словно почерпнув новые силы в этих словах.

Яростный крик заставил его остановиться, его и художника, который быстро присоединился к нему, словно торопясь как можно скорее покинуть неуютную комнату, где у него, очевидно, прошла вся охота воспользоваться властным иностранцем в качестве модели. Этот яростный крик остановил их в дверях. Лицо Реубени было искажено.

— Неужели вы не можете ходить как следует и должны раскидывать ноги, как карлики, делающие исполинские шаги!

Он взял знамя и, держа его древком вперед, набросился на них. Еще минута — и он ударил бы их этим древком.

Но они выскочили за дверь и изо всех сил пустились бежать по лестнице.

Уже к концу субботы пришел синагогальный служка и принес Реубени приглашение на следующий день.

Кастелин, очевидно, недооценил того впечатления, которое произвело на старшин общины появление загадочного чужестранца.

В воскресенье cap Давид Реубени в сопровождении двух своих слуг проследовал через «Понте Гетто». Высокие дома выделялись как крепости над серовато-зеленой водой, а огромные дымовые трубы на крышах казались зубами крепостных стен. На всем лежала печать замкнутости, ни одна уличка не вела отсюда, только узенькая «сотто портико» служила проходом сквозь мрачные, темные каменные массы. Со всех сторон их обступали дети и любопытные. В Венеции всюду живут скученно, но здесь, на тесном острове, предоставленном евреям, человеческих тел, казалось, было больше, чем воздуха. Площадь, занимаемую обеими улицами — более элегантной «гетто нуово» и совсем грязной узенькой «гетто веккио», не разрешалось расширять. И новая жизнь, подобно раковой опухоли, болезненно врастала в старую.

В синагоге его ждали девять наиболее видных членов общины. Во главе их рабби Шимон бен Ашер Мешулам. Недоставало только рабби Халфона; он уехал в Болонью, чтобы собрать подписи тамошних раввинов для своей докладной записки. Но зато присутствовал его противник Якоб Мантино, которого легко было узнать по совершенно не еврейскому одеянию. На нем был короткий сюртук с дорогою пряжкою у пояса и черный небольшой плащ, который венецианцы называют «бекка». Он еще больше, чем художник Кастелин, изображал собою «гражданина Венеции». На длинных, спадающих вниз волосах сидел черный берет венецианского дворянина. Щеки и шея были тщательно выбриты, и только длинный, горбатый нос и толстая верхняя губа с бородавкой резко выделялись на этом лице.

Весть, которую передал cap собравшимся через своего переводчика, была кратка:

— Я еврей из пустыни Хабор и послан семьюдесятью старейшинами. Я отправляюсь к папе в Рим, да возвысится слава его. Так как речь идет о деле, направленном на благо всех евреев, то я требую вашего содействия. Тогда и вы будете иметь долю в этом деле и вскоре услышите благие вести.

Последовало продолжительное молчание. Старшины с некоторым разочарованием переглядывались, они ожидали большего, рассчитывали получить более подробные сведения. Они стали перешептываться, затем старый рабби Шимон взял слово. Он был сильно возбужден; рука, которой он перебирал бороду, дрожала.

— Мы просим тебя сказать нам, кто ты такой?

— Меня зовут Давид, я родом из колена Реубен.

Снова молчание, словно присутствующие боялись поближе заняться странным чужеземцем, словно уж одни расспросы могли создать видимость соглашения, вступать в которое опасались так же, как и боялись необдуманно отказать мощному союзнику.

Наконец, некоторые, помоложе, почти одновременно начали:

— Ваши слуги говорят, что вы принц. — Верно ли это? — О чем говорите вы, называя колено Реубен? Кто эти семьдесят старейшин? И какую весть несете вы папе?

— То, что я имею оказать папе, предназначается только для его святейшества, — ответил Реубени лишь одному из вопрошавших, как бы считая это достаточным для того, чтобы поставить в должные границы всех остальных. Затем он слегка поклонился, встал со своего места и знаком приказал слугам открыть ему дверь. Шепот перешел в громкие беспорядочные разговоры. Рабби Шимон попросил гостя подождать, пока совет в соседней комнате обсудит свое решение.

Не прошло и минуты, как решение было принято. Старшины заявили, что они готовы помочь этому предприятию. В частности, ему дадут рекомендательное письмо к евреям в Риме, затем охрану из наемных ландскнехтов, так как путешествие по Романии, где теперь свирепствует война, не вполне безопасно. Но они ставят только одно условие: cap должен сообщить, является ли он тем благочестивцем, о котором до Венеции уже дошла весть в письмах, полученных из Дамаска, и который вызвал возбуждение в Святой земле своими проповедями.

— Я не проповедник, я воин, — ответил Реубени. При этом он немного отступил назад, как это обыкновенно делают низкорослые, но смелые люди, желающие смерить противника с головы до ног. Не возвышая голоса, он велел переводчику сказать, что он вел много войн и в боях убил более сорока врагов. Раны на его теле еще не совсем зажили, и их можно видеть, а знамя, которое с ним, — его военное знамя. При этом он схватил это знамя, которое слуга все время нес за ним, и протянул его участникам совещания.

— Мы мирные люди, — воскликнул старшина Шимон, отмахиваясь обеими руками.

И, действительно, евреям Венеции чужда была мысль о возмущении против своей судьбы. Может быть, более чужда, нежели всем остальным еврейским общинам. Правда, венецианцы всегда жестоко обращались с ними, как со всеми конкурентами в торговле, и допускали их только ко второстепенным занятиям. Но они привыкли к этой строгой власти, которая не терпела правонарушений, но зато и сама их не позволяла себе. К этому присоединялось еще и другое обстоятельство: островная республика Святого Марка тщательно избегала допускать к себе чужих граждан и поэтому запретила переселение евреев из других мест. Еврейская община уже много столетий состояла только из давно осевших здесь семей. Преследования, которым подвергались евреи на континенте Европы, редко перекатывали свои волны через лагуну, и даже великая разруха, постигшая испанских евреев, занесла сюда только отдельных оторвавшихся от общей массы беженцев, тогда как все остальные еврейские общины в Италии были заполнены потрясенными своим горем и мистически настроенными изгнанниками.