Ванда Василевская - Том 1. Облик дня. Родина

Все это постепенно, понемногу вырастало у Кшисяка. Но когда выросло — пустило корни в самое сердце. Этого уже нельзя было вырвать, невозможно искоренить.

Разговоры с Мартином, а потом забастовка показали все, как на ладони.

Теперь уже Кшисяк знал. Теперь у него прояснилось в голове.

С одной стороны, были — усадьба, барин, все равно — городской или деревенский.

А с другой — трудящийся человек, все равно какой — городской или деревенский.

И должен был разыграться бой.

Но не такой, как теперь. Теперь ни крестьянин, ни городской рабочий не могли ничего сделать. Над ними стоял царский солдат. Царский солдат стерег, подавлял. Между блаженной свободой и простым человеком стоял царский солдат.

Но когда с этим будет покончено, все пойдет по-другому. Тогда порядок установит простой человек.

Так ведь было.

Против Ендрека помещица вызвала стражников.

Во время забастовки помещики пытались разрешить спор с батраками при помощи войск, казаков, полиции.

В прежние времена, в восстание и позже, говорят, и иначе бывало. Но теперь царский солдат, стражник, чиновник явно стояли на господской стороне.

Товарищу Мартину, быть может, казалось иначе. Кшисяку — именно так. Все было просто и ясно. Не будет этих властей, некому будет заступаться за господ. Некому будет поддерживать их господство штыками и нагайками. И тогда трудовой человек получит все по справедливости, что ему полагается.

Иначе не могло быть, должна прийти крестьянская, рабочая, справедливая родина.

После забастовки некоторые притихли. Измучились. Теперь они рады были нескольким лишним рублям в год, месячине. Ни о чем другом и думать им не хотелось.

Но Кшисяк знал — нельзя складывать рук. Крестьянская родина, скованная царем, ждет своего часа. Сам этот час не придет — жизнь научила Кшисяка, — ничто само не приходит. Все надо заработать. И он не мог бы спокойно спать в избе, спокойно есть свою неизменную картошку, спокойно разговаривать с людьми, если бы не знал, что делает еще нечто сверх этого.

Родина мерещилась ему неподалеку, за тонкой стеной, которую надо разрушить. А там уже все будет по-иному, все будет, как надо. Ведь они сами будут все делать, сами установят новые порядки, — так не себе же в ущерб и обиду!

И он льнул к Мартину, к тем, другим, — из города. Так ему казалось всего правильнее. Ведь это уж не просто бумажка, которую может напечатать всякий. Это не просто разговоры, от которых человек в любой день может отпереться, забыть о них.

Это как раз и была крестьянская работа. Суровая, трудная, пренебрегающая жизнью. И важная. Она распространялась по всем уездам, — даже и за границу, говорил товарищ Мартин, ее перебрасывали.

Кшисяк не чувствовал страха. Ничто не казалось ему странным. Он смело шел на все.

Одно ему не нравилось. Одно было не так, как следует. Работа велась то тут, то там. Но всюду по два, по три человека работало.

А ему казалось, что надо не так. Скликать крестьян со всех деревень. Где какой стражник, где какой урядник, где какое учреждение — все истреблять. Чтобы навести страх, чтобы никто чужой и показаться в деревне не смел.

Ему долго объясняли, почему так нельзя.

Ведь у тех были и пушки, и винтовки, и все. С одного разу могли бы они потопить деревню в крови.

Нужно действовать потихоньку, осторожно, тайно. То тут, то там. Это наводило страх на начальство. Всюду доходило. И делало свое. Нужно было постепенно готовиться. И только потом работа пойдет вовсю.

И Кшисяк делал все, что мог.

Разговаривать об этом много не приходилось. Эта работа пахла виселицей.

Кшисяк мрачно торжествовал, когда из города сообщали, что есть новости. Он бы на все пошел, иногда даже обижался на товарищей, что они лишь изредка ему кое-что поручают. Он бы пошел за всех, за всех бы все сделал. И все же он понимал, что так нельзя. Что каждое действие должно быть хорошо продумано, рассмотрено, подготовлено. Но этого он не умел, не так у него голова устроена.

И потому во всем полагался на товарища Мартина. Не мудрил. Раз убедившись, что те правы, он уже шел с ними на все, пусть даже на смерть. Магда боялась, но с бабами всегда так. Не понимает она, что так должно быть. Что именно он, Кшисяк, должен сделать свое, когда его позовут. Вот как сегодня, например.

Он ожидал с подводой в лесу. Таков был приказ.

Было скучно. Кшисяку хотелось отправиться с ними на шоссе. Но ему сказали, что здесь должен быть человек, который знает все проходы и тропинки в город. И вот он остался с лошадью, поглаживая ее, чтобы тихо стояла.

Потому что все должно было быть сделано тихо. Чтобы ни одна живая душа не знала. Только те пятеро, которых послали на это дело.

До этого они облазили все места кругом, разузнавали, как и что. Подробно обдумали. Дорога в город, по которой возили почту, в этом месте проходила по лесу. Надо было узнать, когда повезут деньги.

Деньги были очень нужны. Их не было у Кшисяка, не было у батрацкого люда, не было у рабочих с кирпичного завода.

А деньги были нужны на газеты и на револьверы. На бомбы и на помощь попавшим в тюрьму. На борьбу за крестьянскую, рабочую родину нужны были царские рубли.

Кшисяку нравилась эта работа. Она была проста, ясна и не требовала никаких разговоров. Пуля в лоб и точка.

Ему не было страшно. Знал, на что идет. Конечно, по головке не погладят — петля. Но Кшисяку смерть была не в диковинку. Просто, обыденно умирали люди в бараках. Без криков и отчаяния. И никто особо не сетовал. Пришел конец, ничего не поделаешь, надо умирать.

А ведь тут вдобавок это не смерть на вонючих барачных нарах. Другая. За крестьянскую родину.

И он шел охотно. Только зло брало, когда, как сегодня, его заставляли делать лишь подсобную работу. Ведь не каждый день случается драться, а Кшисяку это нравилось.

Он ждал. Трудно это было — терпеливо ждать. Те притаились у шоссе. Ждали, приложив ухо к земле, прислушивались, вглядывались. Почта должна скоро проехать. Но время тянулось бесконечно. Особенно для Кшисяка.

Он поглядывал вверх, на деревья. Шершавая кора их была подернута зеленым и серым мхом. Длинными бородами он оседал на ветвях, словно ледяные сосульки свешивался вниз. Белка уронила откуда-то сверху обгрызенную шишку. Размеренно, громко застучал по дереву дятел. И снова стало тихо, только по вершинам деревьев проносился шум, однообразный грустный напев, словно вверху шумело море, сонное, ленивое.

Зелен был лес. Зеленели деревья вверху, зеленели внизу кустики брусники, перистые листья папоротника.

Грянул выстрел. Лошадь испуганно рванулась в сторону. Кшисяк кинулся к ней, крепко ухватил поводья у самой морды.

Теперь послышался стук колес. И снова выстрел. Выстрелы щелкали в лесу, отдавались в глубине, будили эхо.