Владимир Фромер - Хроники Израиля: Кому нужны герои. Книга первая

И выступил, доказав тем самым, что у него слово не расходится с делом. Иной вопрос, что находилось в красивой шамировской упаковке? Лучше всего характеризует шамировскую программу то, чего в ней не было. А не было в ней ни одного конструктивного предложения, ни одного жеста доброй воли. Ни знамени, ни гимна, ни права чеканки собственной монеты не должны были получить палестинцы. И даже та куцая, выхолощенная автономия, которую он, насилуя себя, все же предлагал, должна была, по его замыслу, распространяться лишь на арабское население Иудеи и Самарии — не на территорию.

— Палестинцы этой программы никогда не примут, — осторожно намекали премьер-министру.

— Тем хуже для них, — отвечал Шамир. — Моя программа — это максимум, на что они могут рассчитывать. Интифада не смущала Шамира. Ничего иного он от палестинцев и не ожидал. И отмечал при каждой возможности, что их движение носит не национальный, а националистический характер. В чем разница? А в том, что национальное движение отражает все лучшее, что есть в народе, а националистическое — все худшее. По мнению Шамира, вульгарный национализм палестинцев культивирует самые низменные инстинкты и черпает силы из ненависти, ни в чем не уступающей расовой.

Свой план израильско-палестинского урегулирования Шамир привез в Вашингтон и представил американскому президенту. Буш — ярко выраженный прагматик с изумлением смотрел на человека, законсервировавшего свои взгляды и убеждения. Шамир ему явно не понравился.

Израильский лидер, не смущаясь холодностью приема, изложил свое кредо. Трижды прозвучало железное «нет» в кабинете американского президента.

Нет — ООП. Нет — палестинскому государству. Нет — территориальному компромиссу.

И с этой позиции никто не сумел сдвинуть Шамира ни на шаг вплоть до окончания пятнадцатилетнего периода ликудовского правления…

Как бы ни относиться к Ицхаку Шамиру, нельзя не признать, что он создан из прочнейшего материала. Ничто не могло посеять в его душе семян сомнения в правильности избранного пути, ибо в его восприятии время застыло, и до самого конца своей карьеры он мыслил категориями вождя компактной подпольной организации.

Сам Шамир считал эту свою черту скорее достоинством, чем недостатком. Он был глубоко убежден, что война за выживание, которую приходится вести Израилю, будет продолжаться еще очень долго. А на войне ведь воля полководца решает все. С этой точки зрения, модель подполья казалась Шамиру идеальной для государства, находящегося в экстремальной ситуации. И Шамир следовал ей, насколько это вообще возможно в условиях демократической формы правления. Все важнейшие решения он принимал сам, а потом уже на заседаниях узкого кабинета требовал их одобрения, страдая от того, что приходилось что-то объяснять и доказывать. Не в будущее, а в прошлое смотрел Шамир, черпая из него силы, чтобы не согнуться под тяжким бременем, лежавшим на плечах этого уже старого человека.

Невольно приходишь в изумление, следя за слаломными виражами его удивительной карьеры. Человек без нервов, лишенный эмоций, обладающий высокоразвитым даром мимикрии, он исчезал, растворялся в окружающей среде и возникал внезапно, как обретший плоть призрак, — в нужное время, и в нужном месте. Он не добивался ответственных должностей, не шел к ним напролом. Все приходило к нему само из-за какого-то фатального стечения обстоятельств.

Боевую организацию Лехи он возглавил после гибели Яира Штерна. Пост премьер-министра получил после драматического ухода Бегина. Соперники не замечали его, не понимали, чем занимается этот человек, хотя он находился рядом с ними. А он внезапно возникал из-за их спин и финишировал первым.

Умение скрывать свои истинные возможности всегда было его самой сильной чертой. Шамир — это сгусток воли, спокойной, организованной, железной. Воли, лишенной темперамента. Он так и не овладел ни пером, ни ораторским искусством и всегда терялся перед широкой аудиторией. Зато бывал весьма убедительным в конфиденциальных беседах. Уходя с политической арены, Бегин сам указал на Шамира как на своего преемника. Решение вождя оказалось неожиданным даже для его ближайших соратников.

Чтобы понять, почему так случилось, необходимо иметь представление об удивительной жизни и личных качествах Ицхака Шамира, бывшего руководителя боевой организации Лехи.

Бегин, долго считавшийся супертеррористом, на самом деле никогда им не был. Этот хрестоматийный вождь и идеолог никогда не держал в руках оружия и не принимал личного участия в боевых операциях.

Не Бегин, а Шамир был террористом номер один в подмандатной Палестине. Прекрасно владевший оружием, отличавшийся необычайным хладнокровием, Михаэль не только разрабатывал планы террористических акций, но и осуществлял их непосредственно.

И судьей, и палачом приходилось ему бывать. Стремительный взлет Шамира в возглавлявшемся Бегиным движении объясняется тем, что его былые тактические разногласия с вождем никогда не приобретали идеологической окраски.

Бегину, которому временами недоставало волевых качеств, импонировала сила воли Шамира. К тому же Бегин понимал, что Шамир, прямой, вернее прямолинейный, ни разу не выдвинувший ни одной самостоятельной политической идеи, будет до конца следовать по пути, предначертанному чужой волей.

И Бегин не ошибся, полагая, что судьбу идеологической доктрины Жаботинского он оставляет в надежных руках.

Шамир был не крупномасштабным государственным деятелем, а крупномасштабным исполнителем. В этом был источник и его силы, и его слабости.

Ицхак Шамир (Езерницкий) принадлежит к тому же поколению «польской гвардии», что и Бегин. И у Шамира, и у Бегина родители и почти все близкие погибли в Катастрофе.

«Отца и мать убили соседи. Люди, с которыми они десятилетиями жили душа в душу», — вспоминал Шамир, уже будучи премьер-министром.

«Я знаю, — добавлял он, — что среди палестинцев есть люди, с которыми можно жить в мире и дружбе. Но я знаю также, что. если обстоятельства изменятся, они попытаются убить меня, как убили отца и мать».

Первые двадцать лет своей жизни Шамир провел в Польше. Окончил ивритскую гимназию. Вступил в Бетар. В 1935 году Шамир стал студентом Еврейского университета на горе Скопус в Иерусалиме. Как раз в это время обострение арабского национализма в Эрец-Исраэль нашло выражение в еврейских погромах. Верховный арабский комитет во главе с иерусалимским муфтием Хадж Амином эль-Хусейни повел против евреев настоящую войну. Арабские националисты швыряли бомбы в автобусы, взрывали мины в еврейских кварталах, жгли сады, уничтожали посевы, устраивали засады.