Владимир Голяховский - Чаша страдания

В этот момент резко отворилась дверь. На пороге с пистолетом в руке стоял офицер в форме гестапо и переводил взгляд с одного арестанта на другого, злобно ухмыляясь. Федя в ужасе упал на колени, повалился набок и зашелся в рыданиях. Саша весь похолодел, мельком исподлобья глянул на офицера: ему показалось, что это был один из тех, кто сопровождал конного старшего офицера, убийцу молодого еврея в первый день плена. Саше хотелось выразить ему свое презрение ответным смелым взглядом, но мышцы лица не слушались, губы мелко подрагивали. Все-таки он выдержал взгляд офицера и опять отвернулся от него, оставшись сидеть. В голове стучала одна мысль: «Так вот, значит, кто меня убьет — этот поганый офицер. Сейчас, здесь, или выведет на улицу?»

Офицер стоял в дверях несколько минут, достаточно долго, чтобы навести страх на пленных. Он явно наслаждался страхом Феди и упорно смотрел на Сашу: выдержит ли тот его взгляд? А потом вдруг повернулся и вышел, снова заперев дверь на замок. Они так и не поняли, зачем он приходил. Наверное, просто хотел полюбоваться на страх людей перед смертью. Они все еще ждали прихода других, но через некоторое время во дворе раздались чьи-то крики и выстрелы. Саша с Федей в недоумении переглянулись: очевидно, там расстреляли кого-то другого, может, тех двух евреев.

Пленных оставили в камере на всю ночь, а утром на них надели наручники, сковав друг с другом, вывели во двор и показали жестом, чтобы они лезли в кузов грузовика. Туда же с ними влезли десять немецких солдат, целая команда. У Саши в голове мелькнуло: «Так значит, везут на расстрел и убьют нас вот эти самые солдаты». Они отнеслись к пленным как-то безразлично, ему даже показалось, что некоторые из них смотрели с сочувствием. Что ж, они тоже были молодыми, как и Саша с Федей. Смотрели-то они, может, и с пониманием, но по приказу всадят в них все десять пуль. Вчерашний офицер подошел к машине, опять издевательски посмотрел на пленных и сел в кабину. Машина тронулась, и Саша подумал, что все-таки был прав — этот офицер будет командовать его расстрелом. Солдаты по дороге весело переговаривались между собой, Саша думал о смерти, но как-то механически старался их понять. Разговор был чисто солдатский — о женщинах. Саша слушал вполуха и думал: вот в кузове сидят рядом — он и они. Они должны его расстрелять. Он думает о смерти, они думают о бабах. Саша даже вздрогнул от этой жуткой мысли. А Федя молча трясся, но уже не подвывал — устал за ночь и у него пропал голос, потом он заснул.

Машина все подпрыгивала и подпрыгивала на ухабах, везли их что-то слишком долго. Саша старался понять: куда? Для того чтобы расстрелять двух неприметных пленных солдат, не стоило так далеко отъезжать от села. Если бы он не был скован с Федей, то попытался бы бежать, как только машина остановится. Конечно, его бы сразу убили. Но все-таки это не был бы расстрел, это было бы убийство при попытке к бегству. Ну, поскольку бежать скованными невозможно, нечего и думать об этом.

Через два-три часа машина въехала в большой город с красивыми домами. Солдаты сразу оживились, заговорили громче. Саша подтолкнул задремавшего Федю, тот вздрогнул, дернулся, посмотрел вокруг и понял: Саша показывал ему, что они в городе. Оба они знали — это Львов. Их выгрузили у большого дома и ввели в канцелярию на втором этаже. Там с них сняли наручники и поставили у стены, перед еще одной стеной с большим прорезанным отверстием-окном. В него была видна группа офицеров гестапо. Они окружили и шумно приветствовали офицера, который привез пленных, и он тоже живо и быстро заговорил с ними. Кроме офицеров, прямо у окна сидели женщины, занятые какой-то канцелярской работой: перекладывали картотеку. Саша старался все замечать, чтобы понять — что с ними будет. Одна из женщин сидела прямо у окна и что-то писала. Он заметил, что, когда вошел сопровождавший их гестаповский офицер, она оторвалась от бумаг и быстро посмотрела в его сторону. Очевидно, он почувствовал ее взгляд, потому что на секунду вполоборота обернулся в ее сторону. Саше показалось, что на его злобном лице промелькнуло подобие улыбки. Значит, эта сволочь тоже умеет улыбаться.

По-видимому, это была канцелярия тюрьмы. Ох, каким это было облегчением! Это могло означать, что сразу сейчас расстреливать не станут, а, как полагается, сначала зарегистрируют и, может быть, даже отведут в камеру, а там, кто знает, и накормят. Теперь, как только отступил страх смерти, желудок начала жечь острая боль, есть захотелось страшно, они ведь ничего не ели уже двое суток.

Неожиданно на чистом русском языке их подозвали к окошку. Это была та женщина, которая что-то записывала. Подойдя ближе, Саша увидел, что она одета в элегантный темно-синий костюм и что это довольно красивая женщина: правильные черты лица, большие с голубизной глаза, черные слегка завитые волосы. Ему даже померещилось, что внешний облик и некоторая грусть в глазах делали ее похожей на еврейку. Саша давно не видел элегантно одетых женщин. В деревнях были усталые безвозрастные деревенские бабы, и, конечно, их широкоскулые курносые лица ничем не напоминали черты еврейских женщин. Но вряд ли и эта женщина могла быть еврейкой, да еще работать на гестапо. Ее давно сослали бы в лагерь и убили, как тысячи других. И красоту ее никто из немцев не пожалел бы — любовные отношения с еврейками им категорически запрещались и строго наказывались. Саша слышал, что смешение высшей арийской расы с «недочеловеками» каралось чуть ли не смертью. Но на него самого ее красота подействовала так, что, хотя был устал и замучен, он почувствовал какой-то прилив мужского волнения. Пусть это волнение будет даже последним в его жизни, но он должен был хоть как-то его проявить. Подойдя к окошку, он робко глянул на нее и спросил:

— Извините, пожалуйста, как вы полагаете, что нас ожидает? — он постарался придать голосу как можно больше вежливого звучания.

Очевидно, женщина не привыкла к такой вежливой форме обращения: она с удивлением подняла на Сашу глаза, внимательно посмотрела, ничего не сказала, а лишь пожала плечами. При этом она оглянулась на офицера сопровождения. Саша видел, что оглянулась она осторожно и боязливо: не заметил ли он разговора? И опять ему показалось, что офицер тоже на мгновение оглянулся на нее и снова слегка улыбнулся.

Тот странный момент в канцелярии львовской тюрьмы решил Сашину судьбу. Тогда, сразу, он понять этого, конечно, не мог.

Оказавшись в переполненной камере, он мучительно ждал еды и думал: из львовской тюрьмы их обоих могут отправить обратно в лагерь, из которого они сбежали, и расстрелять там перед строем, в назидание другим. Но зачем их тогда везли сюда? В переполненной камере их с Федей разделили, и судьба решила иначе — он просидел в той камере девять месяцев и его ни разу не вызвали на допрос. Других пленных и арестованных вызывали, допрашивали, избивали, а некоторых расстреливали. Вызвали и Федю, и больше он не возвратился. Но по непонятной причине Сашу не допрашивали — про него забыли. Много времени просидел он, вздрагивая каждый раз, когда приходили кого-то брать, но его не вызывали. Все равно он знал: все дело было лишь в том, скоро ли его вызовут на допрос, скоро ли выяснят, что он еврей. А пока он все-таки жил, хоть и такой, скотской жизнью. Но все равно — жить-то всем хочется, второй раз не родишься.