Валентин Пикуль - Пером и шпагой. Битва железных канцлеров

Дюран был давним другом де Еона; оба они вышли из Тампля, этой школы «секретов короля»; сообща они готовили план высадки французов на берегах Англии: перед Дюраном скрываться было нечего – де Еон уступил, заявив решительно:

– Едем! Мне все чертовски надоело, я устал… Но – условие: пусть никто во Франции не тревожит мою старуху мать. Матери не должны отвечать за детей своих. Тем более когда мать глядит в могилу, а сын ее уже начал седеть…

На квартире де Еона было чистенько прибрано, как у пожилой старательной девы. Пяльцы стояли возле окна (мужчины XVIII века любили вышивание не меньше женщин). Острые перья шпаг и рапир висели по стенам… Де Еон открыл люк в подвал:

– Осторожно, Дюран! Прыгайте на эту бочку…

Дюран прыгнул в подвал – это был винный погреб. Де Еон – за ним. Долго ковырял зубилом стены. Вынул кирпич, вмазанный среди камней:

– Прошу передать мне сертификат короля о пенсии…

Дюран выдал ему подлинное обязательство Людовика выплачивать пенсию кавалеру, о котором было сказано в сертификате в самых лестных для де Еона выражениях.

– Я люблю, когда со мной разговаривают в таком тоне.

– А вот и подпись короля, – показал Дюран.

Де Еон поднял кирпич над головой. Грохнул его под ноги. А внутри кирпича оказался пергаментный пакет, в котором хранилось письмо Людовика от 3 июля 1763 года с планом нападения Франции на Англию…

Дюран повертел письмо в руках:

– Послушай, если только это главное, то… к чему шум?

– Остальное от меня не получите. Я тоже не дурак! – сказал де Еон. – Король сорвался с моего крючка. С разодранной губой и в дурном настроении, но все же сорвался… Графа же Брольи и прочих я оставлю трепыхаться и далее!

Дюран сложил письмо короля и спрятал.

– Смотри, – сказал. – Я свое дело сделал. Остальным же пусть занимаются с тобой другие.

После этого де Еон еще несколько лет поддерживал с Версалем секретную переписку, хотя Версаль не доверял уже ему тайн. Сведения де Еона были незначительны: он словно сдерживал себя. Только однажды сообщил Людовику, что либералы хотят свергнуть с престола Англии ганноверскую династию. Если Версалю надо, то де Еон согласен принять участие в заговоре…

Людовика словно прорвало:

– Какая наглость! Я не желаю более видеть писем этого шантажиста! Кроме пенсии, ему нечего ждать от меня!

И он вернул Брольи депешу де Еона, крупно начертав наверху королевскую резолюцию: «Де Еона более ни на что не употреблять».

Вот когда наступили чудесные годы. Тишина и покой.

Дипломат, сверкнувший когда-то блестящим метеором, повидавший и взлет славы и низость падения, теперь осел за письменным столом. История и политика, торговля и безбрачие, навигация и духовенство, администрация и финансы – таковы были вопросы, занимавшие теперь его буйную голову.

Особенно интересовался де Еон проблемой налогов. Франция переживала тяжелые годы, и каждый образованный патриот (а де Еон считал себя таковым) должен был много думать, чтобы вывести страну из тупика, в который ее загнали пылкие красавицы, вроде де Шатору, мадам Помпадур, а теперь на шее Франции сидела новая панельная шлюха с чужим именем – графиня Дюбарри.

Историки не признают за сочинениями де Еона глубокого анализа событий и причин надвигающейся катастрофы. Но зато никто не смог отказать ему в таланте изложения: любой сложный вопрос становился под пером кавалера изящным и легким, почти игривым, как шипенье в бокале шампанского.

Изящностью стиля де Еон побеждал отвращение к формуле!

Большая дружба была в эти годы у де Еона с лордом Феррерсом, известным астрономом и математиком, которого он знал еще по службе в Петербурге. Летние месяцы де Еон проводил в поместье своего друга, вдали от городской суеты. Работал он, как утверждают очевидцы, по пятнадцать часов в сутки.

Запах роз по вечерам бывал удушлив и горек. Бледные лепестки неслышно ложились ему на плечи. Мохнатые гусеницы падали с ветвей корявой яблони, ползали по страницам среди недописанных еще строчек. Де Еон не сгонял их – они ему не мешали…

И незаметно закрадывались в душу синие печальные сумерки.

«Что это? – думал он. – Неужели приближение старости?»

Наконец гигантский труд нескольких лет жизни был завершен.

В 1774 году тринадцать томов сочинений де Еона стали продаваться в Лондоне и сразу нашли себе читателей. Давно уже не было его врага – графа Герши: после всех побоищ и скандалов граф укрылся в своем имении, отдыхая душой и телом от де Еона. Но однажды кто-то имел неосторожность упомянуть о кавалере в разговоре.

– Повторите мне это имя, – попросил Герши. – Я не ослышался?

Он тут же умер – от разрыва сердца.

Над свежей могилой отца сын графа Герши поклялся отомстить, и вдова старого Герши бросилась в Версаль – к ногам короля:

– Ваше величество, спасите мне сына от де Еона! Последняя поросль знатного рода падет от шпаги самого опасного дуэлянта!

Людовик пожал плечами. «Когда все это кончится?»

– Но у меня, мадам, – ответил он женщине, – совсем нет времени, чтобы следить за всем происходящим во Франции.

– О, как вы жестоки… Постыдитесь! – зло выкрикнула вдова. – У вас нет времени… Но хватает же времени, чтобы быть королем!

Кавалер де Еон ничего об этом не знал, и беда задела его совсем с другой стороны. Начиналась новая эпоха его жизни.

Портреты де Еона веером лежат сейчас передо мною. Он изображен – печальный – в мундире полка маркиза дОтишана, он смотрит на меня – вызывающе – в дамском наряде. Он и женственный, он и мужественный. Улыбка – умного человека. Когда его изображают женщиной, то подчеркивают миловидность и выпуклость груди, высоко вздернутой корсетом. Мундир и кружева, парик и чепец.

К сорока годам де Еон мало изменился во внешности: мелкие черты лица, нежные губы, голубые глаза и кожа чистая, поражающая девичьей белизной. Брился он редко, но, как говорят, мог бы и вообще не бриться.

Несмотря на эту внешность, далеко не мужественную, кавалер нравился женщинам. От Парижа – до Петербурга. Но легкий флирт, пальба острот, пустяки в стихах и – полное равнодушие к прекрасному полу, – вот и все, чем кончались его романы.

Особенно досаждали с нескромными вопросами собутыльники.

– На мне мундир драгуна! – яростно огрызался шевалье. – Если бы наш век не был таким развращенным, никто не замечал бы моей нравственности… Я пью с вами – достаточно и этого великого порока, но зачем мне приписывать остальные?

Исподволь, незаметно сочились, словно едкая плесень по сырым стенам, нехорошие, темные слухи:

– Говорят, он вовсе не мужчина, а так себе…

– По секрету: он уже ходил в женском платье.