Валентин Пикуль - Крейсера. Ступай и не греши. Звезды над болотом

— Тузи таг, росски! — прогорланил он издалека.

— Так, так! — закричали в ответ со шняки. — Тузи вас, а ты тузи нас… Мое почтеньице!

Сошлись бортами поближе. Кормщик вел переговоры. Сказал, обратясь к беглецам:

— Берут за сто крон… Согласны? Да вот шкипер спрашивает — уж не убили ли вы кого? Нет ли крови на вас чужой?

— Что вы! Упаси бог, — отвечал Никита.

— Шкипер спрашивает: может, вас ждет уголовный суд?

— Да нет же! Мы — не преступники.

— Тогда шкипер удивляется: какого рожна вам не хватает в России-матушке? — перевел кормщик. — Я скажу ему, парень, что ты чужую жену от мужа увел… Любовь они в человеке ценят!

— Нет, — вступилась тут Липочка. — Я не хочу быть чужой женой даже на словах. Скажите, что на родине мы хотим любить, но нам мешают… Мы ищем свободы для любви!

Переговорили. На прощанье кормщик сунул беглецам руку:

— Сдаю вас в сохранности, ноги-руки на месте, головы целы. Пограничный комиссар русский в Вадсэ будет ждать с проверкой, но вы не опасайтесь!.. Норвеги — опытны, обманут его!

С помощью матросов Липочка и Никита перебрались на борт норвежской иолы. В каюте скрипели дюжинные балки корабельного остова. Запах кофе был уже не русским. Его глушила вонь от сырых тюленьих кож.

Нигде не было заметно привычного Николы-угодника; вместо святого взирал на беглецов молодцеватый король Оскар в окружении породистых догов.

Вошел в каюту шкипер, брякнул на стол ключи. Они не поняли его речи, но догадались — этим ключом они могут закрываться, когда лягут спать. И была первая ночь, уже почти чужбинная, хотя море, по которому плыли, было еще русским морем. Но волны шумели как-то неспокойно, словно пророча еще многие беды, трудные дни, горести, скитанья и ненастья…

В середине ночи иола — словно ее ударили по корме — вдруг резко рванулась вперед, крен усилился, со стола упали чашки с недопитым кофе, платье Липочки прилипло к переборке.

— Не бойся, — сказал Никита. — Это прибавили парусов на мачтах. Нас провожает попутный ветер.

…Им обоим вместе было тогда всего 37 лет.

Екатерина Ивановна позвала к себе Стесняева:

— Кажется, пора закрывать эту лавочку, пока не поздно.

Буду продавать… целиком или по частям, безразлично. Начинай, Алексей, порядочного покупщика мне приискивать. Стесняев приосанился, поиграл брелоками на животе:

— Вот он, и даже искать не нужно! Перед вами покупщик стоит. Ей-ей, другого вам не предвидится…

Эльяшева сняла пенсне, с удивлением озирала его.

— Вот это афронт! — сказала. — До чего же тихо и неслышно растут в лесу красивые поганки… Но тебе (именно тебе, мерзавцу!) я ничего продавать не стану.

— И не нужно, — отвечал Стесняев. — Коли возжелаю, так через подставных лиц все нужное от вас заполучу, и говорю об этом не таясь, как и положено благородному человеку… Извольте поздравить, Екатерина Ивановна: в гильдию я вылезаю!

— Я ж тебя разорю! — в гневе выпалила Эльяшева, и вдруг по спокойствию, с каким воспринял это Стесняев, поняла, что он уже ее разорил и ей с ним лучше не тягаться…

В дурном настроении она оделась и отправилась в пинежский трактир. Там было чадно, муторно, нехорошо. В дыму плавали лики пьяниц, и Вознесенский вздрогнул, когда чья-то рука тронула его сзади за локоть — почти любовно, как раньше. Тогда, при виде ее здесь, он замычал, как бык. Он почти ревел от внутренней неутомимой боли…

— Ну-ну! — похлопала она его по плечу. — Не такая уж я страшная, как вам это кажется… Конечно, я понимаю: вы никогда не рассчитывали, что я приду за вами именно сюда. Здесь, вам казалось, вы словно в неприступном форте. — Эльяшева повела вокруг себя рукою. — Вот ваш бессменный гарнизон, готовый к гибели ради водки… Но я, отчаясь, иду на приступ штурмом! Мы станем с вами говорить, — закончила Эльяшева.

— Нет! Не надо… умоляю! — Он загородился от нее руками, словно ожидая удара. — В мире и так невозможно тесно человеку от обилия слов. Кругом меня — слова, слова, слова… на что жаловался еще шекспировский Гамлет.

Женщина почти весело, с вызовом рассмеялась:

— Вы боитесь меня? Отчего же?

Она присела рядом с ним, и тогда он сказал:

— Я ничего не понимаю. Как жить? Между нами высокий забор. Стыдно, когда мужчина дает деньги женщине за любовь. Но еще позорнее, когда предлагает мужчине женщина..

— Вы же не взяли!

— Но я унижен… я страдаю… я ничтожен… я жалок.

— Это не ново для меня, — невозмутимо отвечала Эльяшева. — Но когда палач уже намылил петлю, вы просите украсить вашу виселицу голубым бантиком… Зачем? Насущное всегда останется насущным. Как вода. Как хлеб. Я предлагаю вам. И хлеб. И воду. Возьмите их, как человек от человека… забудем разницу полов!

— Вода? Хлеб? — дико захохотал Вознесенский. — О-о, как вы напомнили мне… Я уже сидел на воде и хлебе… в тюрьме!

— А без меня вы погибнете. Разве не так?

— Я ненавижу богачей, — вдруг с небывалой яростью заговорил Вознесенский, и слова его падали к ногам женщины, как тяжелые грубые камни. — Я ненавижу их смолоду… всю жизнь!

— Это потому, — невозмутимо отвечала она, — что вы никогда не были богатым. И никогда уже не будете!

Тут она взяла его за руку, как ребенка, и он, покорно подчинясь, был выведен ею из кабака. Они вышли на середину базарной площади. Холодное небо медленно меркло над ними — в самых последних лучах умирающего дня.

— Один только вопрос… — произнесла она, неожиданно заплакав.

— Тысячу!

— Нет, только один… Скажи: почему ты разлюбил меня?

— Вас я не разлюбил. Я вас люблю…

— Тогда пойдем со мною. Брось все. Ты сделаешь счастливой меня, а я дам счастье тебе.

— Это слишком просто для меня! Я понимаю: счастье возможно только на избитых путях… Я понимаю. Но не больше того!

— Чего ты жаждешь, безумец? — печально спросила она.

— Любви! — ответил он.

— Так возьми ее… Но со мною вместе!

— Нет, мне нужна любовь всего человечества. Знаю, что я ее не получу, и… Екатерина Ивановна, — произнес он душевно и мягко, — не мешайте мне погибать сообразно моим наклонностям.

Он низко поклонился ей. И пошел обратно в кабак. Она крикнула ему в спину, как нож всадила:

— Мир не вздрогнет, когда вас не станет!

Он обернулся — величаво, как Нерон на площади Рима. Жест руки его, посланный к небу, был непередаваем — так великие трагики прощаются с публикой, покидая сцену.

— Мир — во мне самом! — провозгласил он торжественно.

Дверь кабака раскрылась, принимая его с любовью, и закрылась за ним со скрипом. Эльяшева в волнении тянула и тянула на руку перчатку, уже давно натянутую до предела.

— Черт с тобой, чуди и дальше… — сказала она. — Если б мне было шестнадцать, я бы еще убивалась. Но мне уже тридцать два, и надо подумать, как жить дальше…