Валентин Пикуль - Крейсера. Ступай и не греши. Звезды над болотом

— Вот видишь, — мстительно упрекнула она Довнара, — ты способен пожалеть даже мертвую женщину… Что бы тебе, мой милый, иногда пожалеть и меня, живую?

Довнар отмалчивался. Затем она спросила его, куда же пойдет он учиться, что он думает делать дальше?

— О-о, я нашел такой институт, что, узнай о нем моя мамочка, она останется очень довольна.

— Назови мне его!

— Институт инженеров путей сообщения.

— А что это значит?

— Рельсы… шпалы… семафоры… локомотивы. Пар под высоким давлением. Да ведь об этом можно только мечтать. А какой, знала бы ты, конкурс — у-у-у… Конечно, не один я такой умный и не все же кругом дураки, потому многие чувствуют, как прибыльно стать инженером-путейцем. Так что, — взбодрился Довнар, — отныне цель моей жизни определилась!

Славута, куда она попала ради поправления здоровья, была прелестным местечком на реке Горыни в Волынской губернии (ныне город и районный центр Хмельницкой области УССР). По сути дела, этот маленький городишко — старинное имение графов Сангушек, здесь размещался их дворец с прекрасным музеем древностей; в Славуте, помимо церквей и синагоги, было великое множество лавок и лавчонок, где предлагали больным все, начиная с подтяжек, якобы только вчера доставленных из Парижа, и кончая самодельным повидлом, которое, по уверению торговцев, прибыло в прошлую субботу прямо из Чикаго. Вечерами над Славутой траурно звучала серьезная духовная музыка в дивном исполнении оркестра местной пожарной команды.

Ольга Палем пила кумыс в лечебнице при конских заводах тех же графов Сангушек, охотно купалась в Горыни — в шляпе и пышной юбочке, а перед сном гуляла в старинном сосновом парке. Здесь чинно двигались алчущие исцеления, которые могучей силой животного инстинкта разделялись на группы малокровных, желудочных, неврастеников и просто прекрасных дам, у которых ниже пояса не все было в порядке для полноты женского счастья. Печально звонили колокола церквей, жалобно вздыхали валторны, им вторили мощные геликоны, печально бубнили оркестровые тарелки, а на зеленых пожнях Горыни гневно ржали холеные кобылицы, не подпуская к себе жеребцов.

Здесь, в райски-болезненной обстановке, Ольга Палем совсем потеряла голову… от любви!

Не подумаем о ней плохо. Нет, она не заводила искрометных романов с партнерами в поглощении лечебного кумыса. Она заново переживала большое чувство к тому же Довнару, который из столицы обрушил на нее целую лавину нежнейших писем, заклиная думать только о своем драгоценном здоровье — и ни о чем больше! Мало того, он называл ее птичкой, мохнатушкой, пупочком, кружечкой и даже… даже «своей женушкой», что для нее сейчас было важнее всего.

Ошеломленная таким натиском небывалой нежности, Ольга Палем, тихо всхлипывая от счастья, в какой раз перечитывала слова, строчки, фразы его писем, даже в знаках восклицания ей невольно виделся волшебный смысл большого любовного праздника, ради которого стоило жить…

Наконец Довнар и сам навестил ее в Славуте; гордая его появлением, она вместе с ним блуждала под высоченными соснами, внимательная к рассказам о тех небывалых трудностях, какие ожидают всех, кто желает стать инженером путей сообщения:

— Вакансий всего семьдесят в году, а желающих попасть в комплект больше тысячи. Подумай, ведь меня сразу скостят на экзаменах. Нужны какие-то ловкие обходные пути с переводом стрелок на самые главные магистрали, чтобы на моем жизненном пути все семафоры давали только зеленый свет…

Вместе они покинули Славуту, ехали в одном купе поезда, как законные муж и жена, и Довнар всю дорогу до Петербурга переживал — быть ему или не быть инженером-путейцем.

— В любом случае, — внушал он Ольге, — я должен попасть в комплект. Не удивляйся, но какой-нибудь запселый начальник ремонтного депо на станции Воронье Гнездо получает в месяц намного больше министра… Ты меня слушаешь?

— Конечно. С восторгом!

— Так вот я и говорю: это ли не жизнь? Да скажи кому-нибудь, что я… больше министра… так ведь никто не поверит!

— Никто, — соглашалась Ольга Палем.

Александра Михайловна Довнар-Запольская, ставшая в новом браке госпожою Шмидт, времени даром не теряла, и в ближайшие же дни она навестила контору Васи-Васи Кандинского.

— Помогите! — взмолилась она, хватаясь за высокую грудь, под которой подразумевалось наличие материнского сердца. — Мой сыночек, образованный, талантливый, благородный, давно горит святым желанием связать свою судьбу с паровозами. В нашей семье давно прозревали великое будущее железных дорог. Я сама с безмерным удовольствием всегда вдыхала дым паровозов. Но в Институте путейцев такой чудовищный конкурс, так режут, так режут… Вы же понимаете — без ножа режут!

— Я как раз ничего не понимаю, — ошалел Кандинский.

— Ах, боже мой, боже мой! Разве неизвестно, как трудно попасть в комплект избранных для учения. Всегда сыщется немало гнусных завистников, желающих погубить моего скромного сына, чтобы пристроить своих нахалов, и, как водится, вперед вылезут всякие там бездарности, а мой Сашенька талантливый, начитанный, образованный…

Тут Кандинский все уразумел, но развел руками:

— Мадам! Что я могу сделать для вашего сына, если к рельсам и шпалам я не имею никакого отношения?

— Но у вас же есть связи, — напомнила госпожа Шмидт. — Я уж молчу о своем детище, но вы-то… вы-то! Хотя бы ради Ольги Васильевны, которая измучилась, бедняжка, взирая на немыслимые страдания моего Сашеньки…

Кандинский был человеком порядочным. И свои хлопоты начал не ради Довнара, а ради того, чтобы угодить Ольге Палем, влюбленной в Довнара. Для этого он навестил князя Юрия Евгеньевича Гагарина, известного в Одессе филантропа, просил князя начертать рекомендательное письмо к институтскому начальству. Юрий Евгеньевич посмеялся:

— Надо и не надо, все идут ко мне! Ради вас я, конечно, готов служить. Но мое слово весомо звучит для общества одесских босяков или бедовых нищенок, которые держат на руках, баюкая, кулек с младенцем, на поверку оказывающийся березовым поленом. Но для министерства путей сообщения, боюсь, мое слово ничего значить не может…

Рекомендацию его сиятельства Кандинский подкрепил письмом своего приятеля Шевцова, строителя железных дорог, и все эти бумаги скоро попали в руки Довнара, который с глубоким поклоном вручил их П. В. Кухарскому, инспектору института.

— А к чему мне эти филькины грамоты? — сразу разъярился Кухарский. — Да и вам они ни к чему, ибо комплект студентов уже набран для прохождения курса, а вас там, пардон, не числится. Прием окончен. Свободных вакансий нет…

Семафоры закрылись, горяґ устойчивым красным светом.