Валентин Костылев - Иван Грозный. Том I. Книга 1. Москва в походе. Книга 2. Море (Часть 1)

Охима прикинулась спокойной, будто ее не тронули слова Андрея, отвела его руки в стороны.

— Уймись, — сказала она небрежно. — Чего красуешься?

— Пять кораблей снаряжает царь… Наши пушки ставят на них… Будем с морскими разбойниками воевать… Топить их будем!..

— Не болтай! — дернула она его за рукав. — Не хвались. Доброе дело само себя похвалит.

Андрей замолчал, сел за стол, опустив голову на руки, тяжело вздохнул.

— Эк-кое времечко, — тихо произнес он. — Дай-ка еще браги!

— Нету больше… Што было — выпил.

— М-да… Не хочется мне тебя покидать…

— Милый, желанный… Не уезжай! — прижалась она к его могучей груди.

— Милая… желанная и ты!.. — отстранил ее и снимая с нее бусы, шепчет Андрей.

Бусы отложены далеко в сторону.

Уже косы ее распущены, и голос уже не тот…

— Велик день, красна заря, как сошлись мы с тобой тогда на Волге… И чудесен путь, по которому шли мы с тобой в сей светлорусский град, чтоб увидеть государя батюшку… — говорил тихо с восторгом пушкарь в то время, как Охима прикрывала шелковым лоскутом икону. — Время идет, будто хлопья снега; летят и месяцы… Но любовь к тебе все крепче и крепче, моя ненаглядная!..

— Пускай была бы жизнь наша, как тихая река… Хочу с тобой быть всегда.

— Эх ты, ягодка моя!.. Не бывает река всегда тихою. И туманы, и ветры, и грозы беспокоят ее… Хоть бы виделись нам сны узорные, и за то благодарение Богу. Быль наша котлу жаркому подобна… Огонь… Чад… Паленый дух… Шипит… Бурлит!..

— Молчи! Ты не на Пушечном дворе. Что за огонь?!

— Ладно, лебедушка… Молчу.

— Коли так, думай об одном: не светел ли месяц светит? А?

Андрей рассмеялся.

— Ах ты, цветик мой, царская дочь! Трень-трень, гусельцы!

— Давно бы так… Глупый! Не пущу я тебя никуда! Мой ты! Не выпущу!..

Василий Грязной начисто раскрыл свою душу перед братом Григорием.

Караульная изба в Котлах. Ночь, мороз, тоска, а он жалобно, не своим голосом, бубнит:

— Полюбилась она мне с давних пор… И ни еда, ни питье не идут в горло… Не угощай меня, брат, не томи… Хушь бы руки мне наложить на себя, разнесчастного…

Григорий старше Василия на семь лет. Степенный, черноглазый бородач. Ему смешно слушать эти речи брата.

— Эх, молодчик! К лицу ли тебе, царскому слуге, нюни распускать. Добывай счастье своей рукой…

— Да как же так? Венчанный ведь я на Феоктисте, Бог ее прости!.. Не люба она мне. Не хочу я ее. Засушит она меня.

— Ну, какая тут беда. Мало ль ныне чудес между венчанными… Возьми да и напусти на нее потворенную бабу [80] Сводня-чародейка. … Пущай на грех ее, Феоктисту, наведет… А посля того — в монастырь ее… грехи замаливать.

— Эх, брат! — тяжело вздохнул Василий, растрепав свои черные как смоль кудри.

— Ну, чего вздыхаешь? Аль не дело я говорю?

— Это одно. А другое того хуже…

Григорий с удивлением посмотрел на брата.

— Ну, чего еще хуже? Аль перед царем провинился?

— Не угадал, братец… Пропала моя головушка!

— Да ну, не тяни, сказывай, што еще у тебя? — всполошился Григорий.

Немного помолчав, совершенно раскиснувший, Василий робко промолвил:

— Та, о которой страдаю я, из головы у меня не выходит… монахиня она…

— Ого!.. — задумчиво протянул Григорий. — Дело суматошное… Худо, брат, худо. Опять блажить начал.

— То-то и оно! Не избыть мне моего горя-гореванного… Видать, уж конец мне пришел…

— Буде, щипаный ус! Негоже. Небось горе — не море: выпьешь до дна, охнешь, да не издохнешь… Тебе еще жить да гулять, да грешить вдосталь на роду написано.

— Так што же мне делать? Научи!

— Беда — ум родит… Вывертывайся сам, а я помогу…

Василий оживился, вскочил с места, крепко сжал рукоять сабли.

— Давно бы так, — добродушно ухмыльнулся брат. — Далеко ль та монахиня? Да и кто она?

— Не догадался? Григорьюшка, братец, подумай-ка! Может, вспомнишь? Я тебе сказывал о ней.

— Не колычевская ли блудница?

Василий побелел от гнева.

— Нет, Григорий! Она — святая, подобная ангелу. Не изрыгай хулу, не видя ее. Не блудница она…

Щеки его покрылись густым румянцем.

— Она ни в чем не повинна, не охотою ушла она и в монастырь, а заточил ее царь-государь батюшка.

— Не беда. Государю батюшке не до нее. Война!

— Ну, так присоветуй же мне, што теперь делать?

Григорий задумался. После продолжительного молчанья он спросил:

— Далече ли тот монастырь?..

— В глухих раменях [81] Лесные угодья. Устюженской земли…

— Эге! Далече, — покачал головою Григорий. — Путь, как говорится, мерила старуха клюкой, да и махнула рукой… А выручать надо. За грехи свои на том свете распокаемся… А докудова поблудим малость.

— Говори же скорее… чего придумал? — нетерпеливо, вскочив с места, в отчаянье крикнул Василий.

— Скоро сказка, братец мой, сказывается, да не скоро дело делается… Садись-ка лучше да слушай… Не торопись. Исподволь и ольху согнешь, а вдруг и ель переломишь.

Василий сделал над собой усилие, притих. Стал терпеливо ожидать. Черные цыганские глаза его с крупными белками, опушенные густыми ресницами, вопросительно остановились на лице брата.

— Есть у меня тут один… Изловили мы татя [82] Вор, грабитель. … — медленно начал Григорий. — Молодец хоть куда. А у него еще молодцов с десяток… Разбойнички один к одному. Ведь тебе из Москвы не уехать незаметно… Может государь спохватиться да Малюта… Теперь ведь он твой начальник. А эти молодцы вот как у меня в руках!

Григорий энергично выбросил вперед обе руки с крепко сжатыми кулаками.

— Вот они здесь у меня. У немца они, у Штадена, сокрыты в сарае.

— Ну, ну, слушаю!.. — шептал взволнованный Василий.

— Они поскачут в ту обитель, ограбят ее и увезут твою зазнобу… А допрежь того ты удали от себя Феоктисту… Пока ты сего не совершишь, отправлять молодцов мне не рука. Я держу их под замком. Они уже помогали мне в иных делах. Глядя у меня: язык за зубами, не болтай! Виду не показывай, что тоскуешь… Станет все по-твоему, а государю-батюшке подлинно не до нас… С Литвой свара. Да и братец его, Юрий Васильевич, помре. Митрополит тоже на ладан дышит. Не до нас ему.

— Ладно, братец. Благодарю. Бог спасет! Сам хитрец-дьяк Висковатый того не придумал бы, что ты, братец, мне присоветовал… Прощай, сяду на коня. В объезд!..

Братья облобызались.

Василий, зло сжимая рукоять сабли, вышел из избы бодрою, размашистой походкой. На душе сразу полегчало… Григорий весело рассмеялся ему вслед: «Дело будет!»

В приемных покоях митрополита Макария людно, но тихо. Собравшиеся здесь игумены, монахи, белое духовенство, дьяконы, пономари и просвирни перешептываются о том, что митрополиту стало хуже. Недуг усиливается.

Предвидя скорую кончину митрополита, духовные лица тайно судили, всяк по-своему, об умирающем архипастыре.