Ион Деген - Рассказы и стихи [публикации 2013 – 2017 годов]

Когда мне исполнилось двенадцать лет, мы переехали из дома на площади. Я начал работать, и у меня появились деньги. Нет, за работу помощником кузнеца у дядьки Фэдора я денег не получал до тринадцати лет. Деньги платил мне живописец Герцель за лозунги. Перед октябрьскими праздниками и перед Первомаем школа отпускала меня на неделю, в течение которой я должен был для школы написать праздничный лозунг. Вероятно, в школе не знали, что такая работа занимает у меня не боле одного часа. А остальные часы, пока Герцель золотом и серебром расписывал знамёна, я зубным порошком, разведенным на молоке с добавлением клея, писал лозунг за лозунгом, получая за каждое полотнище тридцать рублей. Таким образом, дважды в год перед праздником я приносил маме ровным счётом три её заработных платы медицинской сестры. Разумеется, из этих денег я мог выкроить какой-то рубль с копейками на бутылку изумительного могилёв-подольского Алигате. Бутылку мы выпивали на пару с другом прямо из горлышка. Очень редко из стаканов.

Это было совсем не то вино. Не тёмно-красное. Белое. Если точнее, не белое, а бесцветное. Правда, если посмотреть не на бутылку, а уже потом – сквозь стакан на свет, слегка желтоватое, словно солнце оставило на нём свой отпечаток. Вино другое, не с тем незабвенным запахом. Полусухое могилёв-подольское Алигате! Неповторимое!

Много-много лет спустя, когда мы бывали в Греции – на материке и на островах, я искал хоть что-нибудь подобное могилёв-подольскому Алигате. Но не было такого. И в Италии не было. И во Франции, Испании и Португалии. Не было его в Бразилии и в Калифорнии. И вдруг в Шлайдене, который в Северо-западной Германии, недалеко от Голландии, в ресторане на горе к форели нам подали очень похожее вино. Забыл его название. Три слова. Одно из них – Мозырь. Впрочем, название не имеет значения, потому что не только в соседних Аахене и Кельне, не только в Кобленце, который на Мозыре, но даже в самом Шлайдене в магазинах этого вина нет. А ещё очень похожее вино мы нашли в Вюрцбурге, который совсем не на Мозыре, а на Майне.

Сейчас с женой мы опорожнили бутылку с вином, запах которого возродил в моей памяти тот самый подвал. Хотел добавить и лужу вина. Но я ведь этой лужи не помню. Вероятно, даже не видел. Знаю о ней только из рассказов. Возможно, снова возникнут подобные воспоминания, когда раскупорю очередную бутылку. Она лежит среди других и ждёт своей очереди.

Запах. Он как палец, нажавший на спусковой крючок, выстрелил воспоминания. А выстрел отводит затвор и загоняет в патронник другой запах, который ох как не хочется выстрелить! Другой запах. Совсем другой запах. Не вина. К превеликому сожалению, этого запаха не могу забыть.

По пути из дома в почтовое отделение, в которое иногда наведываюсь, для сокращения пути, по нежилой, просто проезжей не улице, вернее, дороге, прохожу мимо огромного зелёного металлического бака, из которого даже лёгкий ветерок достаёт этот жуткий запах. И это в Израиле, который весной, шутя, называю парфюмерным магазином. Чтобы не ощущать этого запаха, приходится удлинять путь – по нормальной улице и вдоль большой автомобильной стоянки. Дело не в вони. Я ведь врач. С первого курса медицинского института и почти до завершения врачебной работы не был окутан только запахами амброзии и нектара. В анатомке запах формалина, исходивший из трупов, выедал глаза. А потом – запахи гноя, кала, немытого тела. Но эти запахи не будили воспоминаний. А тот, из большого зелёного металлического бака…

Командир танка, гвардии младший лейтенант не имел понятия о том, что наступление, которое вот сейчас, через несколько минут для нас, для танков начнётся по сигналу белой ракеты, назовут, или уже сейчас где-то там назвали «Багратион».

И вообще, что мог знать гвардии младший лейтенант, кроме устремлённой на левый край, на Запад красной линии на свёрнутой в гармошку карте? И за это спасибо. Знал хотя бы, куда должен идти его танк. Это в районе белорусского городка Лиозно. Начало атаки было очень успешным. Ещё бы! После такой артиллерийской подготовки, казалось, вообще в немецкой обороне не мог уцелеть даже случайный муравей. И когда танк наклонялся так, что, казалось, вот сейчас он свалится на бок, это когда гусеница вдавливала в землю каким-то невероятным образом уцелевшее немецкое орудие, уже не было никакого страха.

Но главное, уже не было страха за экипаж. Я-то был обстрелянным, после двух ранений. А четыре мальчика моего экипажа, мои одногодки, лишь лобовой стрелок был старше меня, только сейчас, в этой атаке, впервые узнали, что оно такое, война. Но они были в порядке. Вася Харин вполне прилично вложил из пушки больше десятка снарядов по нужным целям. Вася Осипов, как ни странно, вполне исправно заряжал орудие. А я так боялся за него. Боже мой! Видели бы вы, какого изголодавшегося доходягу я вывез из запасного танкового полка в Нижнем Тагиле! Он мучительно сгибался, с трудом поднимая пятнадцатикилограммовый снаряд. И это не в тесноте танка, и не на ходу, и фактически не одной рукой. Всеми правдами, а больше неправдами я подкармливал и тренировал его по пути от Урала к фронту. Нет, ничего не скажешь – молодцы.

Но вот, когда вечером мы вышли из боя… Это было между Витебском и Оршей. До самого основания выжженное село. Ни одного дома. Только обугленные печи. И трубы из них торчали, как надгробья. И запах.

На рассвете перед боем мы позавтракали. Днём, разумеется, ни о какой еде не могло быть и речи. Следовательно, надо бы перекусить. Но, когда я подумал о еде, меня от тошноты чуть не вывернуло наизнанку. Запах.

Тёплый летний вечер был настоян на непереносимой сладковатой вони. В тот вечер мы узнали, что это запах разлагающейся человечины, изредка сдабриваемой чем-то горелым. Убивал этот запах. И так несколько дней. До самой литовской границы. Бывало и потом. Но только бывало. Временами. А тут, в Белоруссии ежедневно, ежеминутно. До самой старой границы мы не увидели ни одного не сожжённого села. В это трудно поверить, но когда башня после каждого выстрела нашей пушки наполнялась пороховым газом, хоть и нечем было дышать, мы отдыхали от муки этой непереносимой вони.

Сейчас по пути на почту я предпочитаю более длинный путь.

Простите, что рассказал вам об этом, да ещё вслед за рассказом о запахе любимого вина. Но я ведь предупредил, что моё обоняние, это то, чем я одарён, и в то же время моя мука.

Мне так хотелось бы забыть войну! Но не могу. Не получается. Не удаётся. Потому что какой-нибудь пустячок среди полного благополучия на расстоянии сотен парсек и на отдалении в тысячи световых лет от того, что я упорно подавляю в своей памяти, внезапно восстанавливает в моём сознании то время и те проклятые картины.