Елена Криштоф - «Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

В 1819 году взбунтовались солдаты военных поселений в Чугуеве. Пушкин по этому поводу сказал об Аракчееве:

В двадцатом году взбунтовался Семёновский полк. «Старый Семёновский полк — необыкновенное явление в летописях русской армии, это был полк, где не существовало телесных наказаний, где установились между солдатами и офицерами человеческие отношения... Эго был народ развитый, благородный и нравственный», — писал современник Иван Дмитриевич Якушкин, декабрист.

И вот аракчеевская система взяла «в клещи» и семёновцев. Новый полковой командир бил в лицо кулаком каждого, а не только провинившихся. Солдат выстраивали в две шеренги, заставляя плевать друг другу в лицо.

Ради чего секли, били, заставляли плевать? Власть стремилась сломить. Что? Отнюдь не дух сопротивления, коего поначалу и не было. Вообще надлежало сломить то, что не укладывалось в уготованные «клеточки» аракчеевщины. Полк восстал в конце концов. Надо сказать: система Аракчеева долго его на это провоцировала.

Царь в это время был в Троппау, курьером к нему был послан служивший ранее в Семёновском полку Пётр Яковлевич Чаадаев. Тот самый, к которому обращено: «Пока свободою горим, // Пока сердца для чести живы, // Мой друг, отчизне посвятим // Души прекрасные порывы!»

Чаадаев домчался молнией, явился к царю, доложил, услышал в ответ задумчивое: «Надо признаться, что семёновцы, даже совершив преступление, вели себя отлично, хорошо».

Александр, как частное лицо, просил Чаадаева, вернувшись в Россию, не вдаваться в подробности разговора, в котором он не до конца осуждал семёновцев.

Возможно, на обратном пути Чаадаев вспомнил манифест 25 марта 1813 года, которым сами императоры, теснившие Наполеона и зачастую теснимые им, призывали народы сражаться за свободу и независимость. Именно народы. А может быть, он вспоминал не манифест, а само то воодушевление, которое помогло народам победить большие батальоны Наполеона? Как часто тогда произносилось и даже монархами это магическое слово: свобода.

Тут Чаадаев мог усмехнуться усмешкой не весёлой, усталой. Карету трясло уже на российских необустроенных дорогах. Не в такт тряске звучали в памяти слова Пушкина:

Верил ли ещё сам Пушкин? Там, на юге?

...Кроме Аракчеева, позже появился Витт [62], не в таком, правда, приближении. Он был один из многих охранителей, малопривлекательный чернявый господин с оливкового цвета нечистой кожей. Сама наружность его как бы свидетельствовала о многих пороках и страстях разрушительных. Исполняя свою должность начальника военных поселений на юге России, он ещё с особым рвением вынюхивал тайные общества.

Говорят, когда царю верноподданнически докладывали о существовании «Союза благоденствия», он отводил доносы, слабо, как бы для себя произнесённой фразой: «Не мне их судить».

Что должна была значить эта фраза: «Не мне, потому что я замешан в убийстве отца»? «Не мне, потому что ещё недавно я сам потакал либеральным играм»?

Пушкин в 1834 году писал по поводу отношений Александра I к декабристам, выдавая, очевидно, мнимое за сущее: «...покойный государь окружён был убийцами его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14-го декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины».

Но вернёмся к ссылке Пушкина на юг.

Прежде всего несколько подробностей: в России того времени не было министра иностранных дел. Сам царь был министром иностранных дел. Но в иностранной Коллегии было два секретаря: Нессельроде и Каподистрия.

Если вам удастся, рассмотрите портреты их — сравнивая. На физиономии Нессельроде много чего написано, но нет и признаков широты и благородства. Зато какое светлое лицо у Каподистрии! Он доброжелателен — это бросается в глаза. Он грек, человек нелёгкой судьбы, он служит России и престолу верой и правдой, но в Пушкине он не видит ни государственного преступника, ни человека, поправшего нравственность. При чём же тогда Сибирь?

Каподистрия наверняка обладал не только острым, выдающимся умом, но ещё и умом дипломата. И он сколько мог почтительно объяснил, какой шум поднимется вокруг, когда станет известно: не из столицы поэта выслали, в Сибирь помчали, как опаснейшего покусителя...

Однако одни доводы Каподистрии вряд ли так решительно могли подействовать на императора. Пушкин к тому времени ещё далеко не был тем, кем вернулся из ссылки: властителем дум. А был мелким чиновником, юношей из хорошей семьи, автором знаменитой поэмы «Руслан и Людмила», а также колких эпиграмм и милых стихов, в которых почти на равных правах воспевались любовь, пенящийся стакан и смерть. Да ещё — свобода...

В двадцатом году Пушкина легко было смять.

Именно предчувствуя это, старшие друзья спасали поэта столь настойчиво и даже напористо. К царю обратился Жуковский, и наконец во дворец приехал Карамзин. Откровенно придавая особый вес и значение своему визиту, он облачился в парадный мундир. Но лицо его казалось, скорее, усталым и озабоченным. Серые тени лежали в провалах висков, возле носа. И живость глаз, вопреки обыкновению, не снимала впечатления некоторой болезненности.

Историограф был строг и даже сух. Возможно, неприлично сух, если учесть расположение к нему царя. Александр Павлович вышел навстречу Карамзину со всегдашним., для него особо, открытым лицом. Мягкой рукой касаясь обшлага нарядного мундира, царь хотел снять непривычное напряжение, как вдруг с неудовольствием и каким-то почти физическим протестом понял: Николай Михайлович приехал просить за Пушкина.

— Ваше величество, — голос Карамзина был глух и негромок, — ваше величество, государь, не только вся Россия, но и Европа...

Дальше должна была следовать формула, утверждавшая привычное: он, Александр I, известен несравненным человеколюбием, взглядами просвещёнными, а также широкими либеральными решениями не в одном своём отечестве... Но что-то в голосе говорившего насторожило, и Александр Павлович вопросительно взглянул на Карамзина. Может быть, в этом взгляде заключалась даже попытка остановить просьбу.

Худое лицо историографа, со втянутыми щеками, как бы ещё заострилось. Глаза его не отрывались от взгляда императора, он сказал твёрдо:

— Государь, в лице молодого Пушкина словесность наша, а может быть, и европейская потеряет слишком много, если вы, ваше величество...

Александр Павлович сделал жест рукой, как бы предостерегая от того, что могло стать тяжело им обоим.