Елена Криштоф - «Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

Малинники было имение Вульфов в Тверской губернии Старицкого уезда. А рядом — Берново, Павловское. Здесь Пушкин бывал в 1828, 1829, 1830 годах, сюда он заезжал уже после женитьбы в 1833-м.

Я вот о чём сейчас думаю: какая же разница была между, скажем, Тригорским и тверскими помещичьими домами? И была ли? Не повторялось ли ощущение уклада жизни непритязательной и хлебосольной? Очевидно, разница всё-таки ощущалась, коль сочинялось это: «Хоть малиной не корми...»

Малинники. Само слово душно, пряно пахнет летом: ягоды, прямо с куста, теплы, листья прогреты насквозь, в лесу — жёлтый свет и суета муравьёв... Барышни — в батистовых вышитых платьях, и вся истома ожидания в милых и хитрых глазах Катеньки Вельяшовой [118], синих, как густое небо, в котором полощут ветки старые берёзы.

Но тут надо остановиться. Пушкин приезжал в Малинники в 1828 году 23 октября и пробыл там весь ноябрь, потом уехал в Москву, но что-то манило его обратно, и 6 января (1829 г.) Он вернулся в Старицу, где у Вельяшовых гостила Прасковья Александровна Осипова. И сразу же очутился на балу у старицкого исправника, Василия Ивановича Вельяшова.

Зимние семейные балы — в них заключалось особое очарование. Разъезжались или катались на тройках. Молодой, не слежавшийся снег поднимался клубами, лошади бежали охотно, играя, как будто тоже чувствуя праздник.

Всё было праздник, это там, в обеих столицах, как за неприступной стеной, остались тоска, сомнения, возможность новых головомоек, а то чего и похуже. Калитку в стене заперли, ключи бросили в реку Тьму, она замёрзла — поди теперь найди! Можно было раствориться в молодом веселье, в любви, почти родственной, какая окружала его здесь в Старице, в Бернове, в Малинниках, в Павловском. И сама зима была здесь та, какую любила Татьяна, — русская. Но лучше звёздчатого снега, мелькания белых, толстых берёзовых стволов в рощах по сторонам дороги, лучше быстрой езды и обильных обедов были тверские барышни... А лучшая из них — Катенька Вельяшова, внезапно возникшая из худого подростка со вздёрнутым носиком и длинной косой.

Алексей Вульф [119], красавец и сердцеед, увивался вокруг неё как змей-искуситель. У Алексея была дурная репутация: он влюблял в себя молоденьких барышень, чтоб потом мучить их. Он уже погубил Алину, хотя она ему приходилась сводной сестрой...

Русые головки склонялись друг к другу, рассказывая о недозволенных развлечениях Вульфа, о его холодном сердце. Глазки сверкали негодованием, гордостью, реже — сочувствием к жертве; ничем не примечательные глазки серые и слабо-голубые, по-провинциальному готовые распахнуться шире возможного от любой новости. Или потупиться непреклонно...

Барышни были из тех, кто ждал новой книжки журнала прежде всего из-за его стихов. И может быть, некоторые не прочь были отбить кусочек его сердца, совсем так, как у любимой чашки Павла Ивановича отбили на днях и сокрушались по этому поводу и ждали грозы...

Ему говорили, что он хоть и Мефистофель с этими своими бакенбардами, но, конечно, куда лучше, чем Алексей. И пусть сейчас же напишет в альбом, что придёт на ум. И клали перед ним на тяжёлый стол в гостиной тяжёлый альбом, уже до половины заполненный рисунками и росчерками старицких уланов. А также его собственными стихами. Барышни аккуратно переписывали их из новых книжек журналов или на слух, если кто привозил из столицы, ещё не напечатанное.

На семейном балу у Василия Ивановича Вельяшова Пушкин, разумеется, танцевал с его дочерью. Синеглазая до изумления, она напоказ охотно потуплялась, однако так, что вполне успевал метнуться на собеседника хитрый, девчоночий, знающий свою силу взгляд. Эти синие стрелы поровну раздавались вертящимся около неё Александру Сергеевичу и Алексею Николаевичу, Пушкина, которому полагалось грустить после московских неопределённых переговоров с матушкой Натали Гончаровой, захватила игра. Было такое ощущение, будто уши заложило на много дней перед этим, а тут вдруг вернулись живые звуки. Усердный гром оркестра, присланного знакомым полковником в знак уважения в дом к исправнику; треск досок под каблуками бравых кавалеров, шелест бальных туфелек. А пуще всего совершенно птичье щебетание девичьих голосов, прерываемое иногда смехом и вовсе неуёмным.

Простодушием веяло от аккуратных проборов, от розовых, конечно же умытых первым снегом щёк. И он, поддаваясь общему настроению, был в лучшем своём состоянии, он был добр и расположен ко всем. Он вышел из зала, и уже портьера, тяжело вильнув, скрыла его, как вдруг среди общего, оставшегося за спиной шума услышал:

— Кто такой? Вот этот, только что тут проходил? Иностранец?

Он задержал шаг, удивившись: почему?

Старуха Вельяшова тоже удивлённым, густым голосом проворчала:

— Что ты, мать моя? С какой стати?

— На здешних никак не похож, и танцует и походка — точно летает.

— Пушкин это: сочинитель, отличные стихи пишет... Неужели не читала?

— Нет ещё. Красивый очень. И волосы, как мерлушка... И улыбается...

Тут уж он не мог не вернуться, не посмотреть, кто его так аттестует? Оказалось: простенькая, и белое платьице даже той изящной скромностью, что у Катеньки Вельяшовой, не отличается. Потом узнал: полусирота, воспитанница Павла Ивановича Вульфа [120].

А они как раз все вместе с тригорскими и ехали к Павлу Ивановичу из Старицы в Павловское.

Павла Ивановича Вульфа Пушкин любил больше других тверских своих знакомцев. Впрочем, любви, приязни на всех хватало. Всё время этого января, по его же собственному выражению, ему было очень весело, потому что он душевно любил Прасковью Александровну и опять-таки очень любил деревенскую жизнь. И красивую, раскидистую долину Тьмы; и старинный английский парк с нависшими, сгорбленными снегом деревьями; и прочный, уверяющий в неколебимости особняк; и нетерпеливое ржание лошадей в огромной конюшне; и шум толпы дворовых, расчищающих дорожки после ночного снегопада. В эту толпу он любил вмешиваться, отнимал у кого-нибудь деревянную лопату или метлу и не столько помогал, сколько суетился от детской, телесной радости бытия. А так же от синих дымов в синем небе, от того, что с широкой лопаты можно было метнуть снегом, обсыпая заодно и себя...

Барышни кричали с крыльца: «Ах, Пушкин! Вот какой!» И по чистой твёрдой дорожке тотчас бежали, невесть куда и зачем, нарочно раскатываясь и скользя. Впереди других, как, бывало, в Тригорском, сбрасывая на плечи платок, вертя простоволосой круглой головкой, мчалась Евпраксия Вульф. Кристальная Зизи [121], как называли её барышни из-за его стихов в «Онегине». Барышни обсуждали её манеры, наряды и то, что Пушкин, кажется, к ней совсем остыл.