Елена Криштоф - «Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

В беззвучных монологах своих Бенкендорф был куда более пространен, чем в обыкновенном разговоре.

— Ваше величество, бумаги генерала Раевского-младшего приведены мною в порядок удобочитаемый. Прикажете оставить вместе с моим заключением?

Царь спросил живо:

— А заключаешь что? Опасен ли?

— Только дурным примером.

— Ну, дурным примером нынче не удивишь. А что, Волконская Мария назад от мужа не просится?

— Не было от неё прошений.

— Горды Раевские. Горды.

Бенкендорф прикрыл глаза, подтверждая: горды.

В имение Полотняный Завод знакомиться с дедушкой и вообще входить в семейство поехали, когда травы уже вовсю цвели.

Дорога была мягкая, ещё влажная, без пыли, берёзовые леса и рощи стояли по краям её, в колеях сохли голубые длинные лужи...

Кучевые облака над головой плыли медленно, как многопарусные суда, достойно, величаво, пожалуй, даже надменно.

И цветение трав, и золотые, вдруг вспыхнувшие навстречу купола Боровска, и лицо невесты напротив него, в непонимаемой ещё близости — всё будто из знакомой, по им же осмеянной идиллии. Из романа, сочинённого не им и не для него. Приходилось соглашаться: невеста его, Наталья Гончарова, была как ландыш потаённый или как мотылёк с радужным крылом, а он — кто? Пушкин вдруг почувствовал усталость. Его собственная маленькая желтоватая рука с длинными, тщательно выращенными ногтями показалась ему удивительно старой. Он рассматривал эту руку как предмет неодушевлённый, долго и вызывая недоумение.

Наталья Ивановна уже два раза спрашивала о какой-то трагедии, состоится она или нет, надо было и в третий обратиться с вопросом, чтоб он сообразил: речь идёт о «Борисе».

— Но почему? Почему? — наседала будущая тёща, — Почему, когда мы призваны жертвовать всем ради ближних своих, почему вы отказываетесь? Вы отказались? Но у вас — гордыня. Я боюсь вашей гордыни, и можно ли, когда государь столь снисходителен?

Он нагнулся в полупоклоне и с улыбкой, словно признавая справедливость её сетований. Больше всего ему хотелось, чтоб она замолчала.

Натали сидела напротив безучастная, существующая совершенно вне этого тесного, движущегося мирка кареты. Маленькая головка на высокой шее покачивалась грациозно и отрешённо от того, что не имело отношения к красоте, от чего отдалённо наносило обыкновенной сварой. Он посмотрел ей в лицо прямо, как бы очнувшись от сна. Несколько минут назад он думал, как странно, что в стихах он называл её гордая мучительная дева. Несколько минут назад она казалась ему просто очень хорошенькой, свежей барышней, в которую его угораздило так некстати влюбиться.

Сейчас перед ним опять было существо таинственное, трогательное, обладающее совершенной властью над ним. Он смотрел ей в лицо пристально, даже не вполне учтиво.

И вдруг в глазах её что-то дрогнуло, они стали ещё прозрачнее, светлее, он увидел — смеются. Лицо оставалось неподвижным, безотчётно и в то же время радостно разрешающим любоваться собой. А в глубине глаз сверкало и искрилось лукавство почти детское. Лукавство, озорство, совершенно неожиданное, и даже понимание того, сколь некстати маменька на него наседает, сколь трудно ему сохранять тон человека, покорного любым прихотям будущей тёщи. Больше того, в сокрытом смехе и лукавстве было признание их общности, знак того, что они как бы уже вместе, а маменька отдельно, и — пусть её, уже недолго ждать...

Даже нетерпение, даже изрядную порцию злости прочёл он в этом взгляде и не удивился бы, притопни Натали своенравной ножкой, потребуй от маменьки прекратить воркотню.

Не в первый раз не так уж фарфорово проста оказывалась его невеста. И он почувствовал, что краснеет от волнения, от благодарности, от того, что его нетерпение было куда больше. Он весь был — нетерпение.

Наталья Ивановна запнулась на полуслове, перехватив взгляд Пушкина. Нижняя губа её податливо отвисла в недоумении, впрочем, сейчас же была водворена на место и поджата весьма достойно. Но было, угляделось страшное мгновенье, когда, передернутые досадой, двинулись все складки рано отёкшего, потерявшего красоту лица.

И Пушкин вспомнил все пересуды, все разговоры о том, что Наталья Ивановна Гончарова держит дочерей в затрапезе, строгости неслыханной и отчасти неприличной. А также бьёт по щекам. Не за провинность, но единственно срывая тоску жизни своей неудачной, сломленной невозвратимо.

...Московские тётки (как любимица его и многих Марья Алексеевна) все знали о чужой жизни. Пушкин хорошо почувствовал это на себе, когда ему (положим, небезосновательно) предъявлялись всё новые и новые претензии ревности за прошлое. О нём переносили: ветреник, в карты садится, себя забывая, в долгах, к родителям холоден, у царя на подозрении. Самой невесте было дело только до Анны Олениной, Анны Керн, Софи Пушкиной, острых на язычок сестёр Ушаковых. За остальное, срываясь на обиженное повизгивание, мыла ему голову будущая тёща. Она отдаёт ему в руки свой перл, свою драгоценность, так, милостивый государь мой, что ж тут зазорного, если наводят справки?

Он справок не наводил, положим. Но Гончаровы у всех были на виду, на слуху. Сначала из-за красоты Натали, его величеством отмеченной, то есть записанной чуть ли не в разряд государственных ценностей, во всяком случае, украшений. Потом из-за его злополучного сватовства, которое кой год уже тянется, доставляя развлечения достопочтенному обществу. Сюжеты черпающему отнюдь не из одной изящной словесности.

...Маменька Гончарова в молодости своей, помнят старики, была красива и нежна. Длинные локоны, нежное лицо, огромные глаза — всё предвещало другую судьбу, не нынешний разор и разброд.

И не только современники, мы с вами, глядя на её портрет, не сумели бы угадать ни будущей властности, ни мелочной гневливости, ни того, как кисло-сладкое выражение лица закоренелой ханжи начисто сотрёт всю былую прелесть. У времени страшная сила, тут, однако, всё произошло слишком быстро. В сорок пять, да и значительно раньше, Наталья Ивановна Гончарова стала не то чтобы почтенной матроной, а как бы женщиной, зачеркнувшей своё прошлое. Только старики пускали умилённую слюнку воспоминаний: «Да, да, та самая, а как же, душечка, та самая, что отбила у...» Глаза и дрожащий палец устремлялись в высоту недосягаемую...

Имя теперь уже покойной императрицы Елизаветы Алексеевны и её фаворита Охотникова произносилось не всегда.

«Огонь была. Огонь и нежность. — И старческие глаза заволакивала волшебная пелена, сквозь какую не виделось жалкое и суетное настоящее, но очень хорошо просматривалось прошлое. — Дочерям до неё далеко...» «А помните, как танцевала? Дочери — что? В страхе воспитаны, да и бедность свою чувствуют. Бесприданницы. В ней же гордость была и порода. Да, порода».